Избранное

Можно было б разойтись, — отец взял на себя охрану бомбы, дед Гаврила в помощники ему поступил, — можно и разойтись, но мужики продолжали сидеть у складской стены, почесывались, дымили самосадом и Ефремовыми папиросками, пересмеивались, и что-то крылось в их осторожном смехе, на Ефрема с затаенным одобрением поглядывали, словно тот дал им что-то такое, отчего жизнь повеселела, легким ветром унеслись неприятные заботы… Не только мать — другой народ собрался подле, шумно стало, как на бригадном собрании, а дед Гаврила громко врал бабам: бомба оставлена для всеобщего испуга немцем Карлом, он ее сюда по приказанию графа ровно на тридцать лет заложил, предназначено ей взорваться в сорок седьмом году, да, выходит, не рассчитал сбежавший управляющий, что учитель облюбует тут местечко для школьного сортира… А Майка дергала Ваню за рубаху, дрожали в восторге ее конопушки, спрашивала:

— Ты видал ее? Покажешь, Ванечка?

Мать поодаль ото всех сидела на траве, туго натягивая сарафан к щиколоткам ног, у которых прилег дядя Володя Машин, — смотрел он, задрав голову, на мать, пояснял ей:

— А чего надрываться — такую чушку тащить! Пупок развяжется. Солдат пригонят, им харч за службу идет, они и вытянут бомбу… Я ж опосля, обещал, над ямой дворец ребятенкам выстрою, для облегченья учебы им… За Сергей Родионычем поллитра опять же, а ты, Алевтина, закуску готовь…

— Я отныне когда-нибудь тебе приготовлю, — хмуро пообещала мать и отвернулась.

— Чего ты… чего… — Дядя Володя поморгал глазами, однако слов никаких не отыскал, лишь улыбнулся криво.

Подошел отец, присел рядом с матерью; поковырял ногтем потрескавшиеся головки сапог, сказал:

— Неладно-то как, некстати… Вот выявилась!

— Как еще не стрельнула она! — мать головой покачала.

— «Стрельнула»! — Ваня даже подскочил в возмущении. — Стреляет, мамк, винтовка, а эт бомба!

— Пускай, — сказала мать.

— Ого! — Ваню сердило такое женское непонимание. — Она взорвется — склад на кирпичики! Все зерно — по зернышку!

— Скла-ад?

— Я б сейчас, она если б стрельнула, уже в воздухе, растворимшись, плавал… с богом беседовал! — хвастливо заметил дядя Володя. — Я ее, Алевтина, лопатой долбил.

— Неужто она склад достанет?

— Да, — отец подтвердил. — Ефрем говорит. Он такие на фронте видывал…

— Ну если Ефрем… — Мать прядку волос со лба отвела и согласилась будто б, поверив и ужасаясь. — Она б тогда весь хлебушек наш, все труды…

— «Хлебушек»! — Дядя Володя недобро усмехнулся. — Пожалела ты, Алевтина… А как бы меня она подорвала — это как называется?! У нас человек дороже всего… иль, допустим, для кого как?.. иль неправду в газетах пишут, по радио передают? А, Алевтина? И гляди-ка, Сергей Родионыч, не замечаешь, можть, как со стороны Алевтины нам с тобой вроде б доверья нет… Надоть на Ефрема ссылаться, чтоб убедить… Вот Ефрем ежели сказал — ему доверье.

— Поговори! — с досадой обрезала его мать, мимолетная гримаса ненависти передернула ее лицо; сказала с вызовом: — А на тебя разви понадеишьси… помело!

— Не мешайте нам, Владимир Васильевич! — строго сказал отец. — Оставьте нас!

— Перетерпим. — Дядя Володя встал и пошел прочь.

Рот у отца приоткрыт; видны припухлые, морковного цвета десны с осколками зубов, — и печалится Ваня: головками ест отец чеснок, не напасешься, обещает, что новые вот-вот проклюнутся, вырастут, такие же белые, как дольки очищенного чеснока, но где они, новые зубы?

— Сережа, — у матери в глазах слезы, — сколько они мне в глаза тыкать будут? Ты ж знаешь… А им разви знать, как мы с тобой, Сереженька?.. Их давние блохи грызут — на меня они с того вскидываются. В молодости глупа была, кто тогда не глуп, а сейчас-то? На что, Сережа?

— Хватит, хватит, — пробормотал отец, нашел пальцы матери — погладил своими. Поднялся он, к Ефрему и матросу Константину пошел; мать лицо отвернула; косыночку на щеки пододвинула, чтобы кто другой случаем не увидел ее закрасневшихся глаз.

Прощался со всеми Константин, прощался до вечера, приглашая к себе в гости. Пошагал он лугом, легко неся свои дорожные вещички, — ветерок трепал за его спиной ленты бескозырки и широкий синий воротник, похожий на кусочек вспененного моря.

Бабы говорили меж собой:

— Бравый какой Константин-то, улыбчивый, гостинцы богатые понес!

— Стенки на пароходе железные — он и уцелел, не подставился под пулю…

— Их, Сурепкиных, вся порода бравая, горделивая, лишь Витюня горбат…

— Не скажи, Настя, тоже бравый Витюня-т, вида-а-али на сенокосе-т… тож силён!

— Полятка лучше кажной знает!

— Ха-ха-ха…

— Женщины! — Ефрем крикнул. — Кто от занятиев вас ослобонял? Кина не будет, бабоньки… по местам! А то построю сейчас по ранжиру, заставлю на первый-второй рассчитаться! Коровы-то небось недоеные стоят, так, Настя?

— А далеко ль ты нам строем укажешь, Ефрем Петрович?

— Ох, далеко! Вначале, значит, строем, по команде, а после по одной обучать буду… ружейным приемам! Пока Нюшки моей нету. Успеть, а то она не сегодня завтра объявится…

— Ха-ха-ха…

— Ефрем Петрович, — отец отвлек Ефрема от женщин, — нужно позвонить, не затягивая. Идет время.