Избранное

Он бережно положил находку в пустую гильзу, заткнув ее войлочным пыжом. И, пятясь, не оставляя следов, торопливо убрался подальше от этого места.

Потом, уже на расстоянии от камней, затаившейся ящерицей лежал посреди бедных зарослей обкусанного джейранами, выжженного зноем мятлика — и вот тут желанные голоса далекого прошлого звучали для него отчетливо, пережитое когда-то и сегодняшнее сливались в его сознании в единый поток, на бурных волнах которого он несся на утлом, перегруженном каюке…

Хотя на каюке, если вспомнилось про него, он летал по кипящей воде Джейхуна[13], перевозя грузы экспедиций, уже намного позже тех дней, когда почти на самом этом месте, где сейчас лежит, подыхал от жажды и лихорадки… Подыхал, охотясь на Золотого Джейрана, связанный словом.

Тогда он бессчетное число дней, как ему казалось, с оттягивающим руку маузером и рогожным мешком за поясом бродил по вязким пескам вокруг Красных камней; ожесточенно рвал зубами сырое мясо пойманных в предвечерних сумерках черепах и гадюк; язвы на его теле сочились гноем, нещадно чесались, и он, рыча, падал на барханные склоны, терся о них, стараясь унять невыносимый зуд… Ночами бил холодный озноб, он забывался, а очнувшись, чувствовал, как в груди бушует огонь, выжигавший остатки его силы. Затем дневной свет и ночная тьма слились в одно сплошное оранжевое пятно, и он ощущал себя крошечной букашкой, заползшей в центр этого необыкновенного, радужно переливающегося пятна.

А однажды он проснулся от собственного крика — он всю ночь печально звал к себе Огульджан и вдруг поразился: спокойная утренняя синь была разлита вокруг, а на возвышении багрово полыхавших камней спокойно стоял и разглядывал его, Курбана, Золотой Джейран… Золотой-золотой, сияющий, ослепительный!

Всего один выстрел — и точеные золотые ножки медленно подогнулись, золотое джейранье тело мягко легло на умытые рассветной свежестью камни.

В провалах памяти все же осталось — как запихивал Золотого Джейрана в мешок, а глаза слезились от нестерпимого блеска; как брел с тяжелой ношей на спине по долгим пескам, затем полз, не выпуская драгоценного мешка из окостеневших пальцев… Терял сознание, приходил в себя — полз, полз… Как в конце концов оказался меж бедных жилищ своего аула, и Адамбай Орунов, поджидая, стоял, заложив руки за спину, у входа в белую юрту. Был Адамбай высок, словно башня минарета, и загнутые носки его сапог смотрели на ползущего Курбана узкими собачьими мордами.

«Сколько ж золота ты мне принес? — громыхнул сверху голос Адамбая. — Какой калым платишь за девчонку?»

Зубами растаскивал Курбан узел на горловине мешка и распахнул его, бессильный, но гордый от сознания победы: смотри!

Адамбай присел к мешку и — отшатнулся.

В мешке было черное гнилое мясо, на котором сыто шевелились белые, в палец толщиной, черви…

Адамбай ударил его, Курбана, острым сапогом под горло и, опрокинутого назвничь, проткнул кинжалом.

А к вечеру в аул въехал на конях летучий отряд революционных каспийских матросов, в котором среди молодой, горластой братвы был старенький бывалый фельдшер: вот почему он, Курбан, выжил. Моряки, обнаружив в его кармане справку керкинского военврача, увезут истекавшего кровью парнишку с собой, как боевого — по борьбе и духу — товарища.

Позже, оклемавшись, он узнает от них, что Адамбай Орунов успел уйти. Но, уходя, он порезал в ауле всех старух и стариков, которые кое-как существовали посреди пустыни в своей убогой отрешенности и беспросветной нужде. Наверное, Адамбай так рассуждал: служили эти люди мне — пусть никому теперь, кроме аллаха на небе, не служат.

Тронутую умом бабку Курбана нашли с пробитым черепом и судорожно зажатыми в кулачках клочьями верблюжьей шерсти. Видимо, она не отдавала Адамбаю полюбившегося ей верблюда, цеплялась за верблюжьи ноги в свой последний час…

А годы спустя Курбан вовсе узнает: когда он в горячечном тумане у Красных камней охотился на Золотого Джейрана, Огульджан в ауле не было и не могло быть — уже давно Адамбай ее продал в жены керкинскому лавочнику. В тот самый город, где он, Курбан, валялся в тифозном бараке, откуда пошел за ней в свой аул.

Снова в рассчитанный им срок Курбан-Гурт был на джейраньей тропе, в удобном для наблюдения месте, и, взглянув на следы, выругался. Мало того — опоздал; тут, выслеживая стадо, вчера ходил человек! Глубокие отпечатки его сапог тянулись далеко в глубь равнины.

Рассматривая их, Курбан-Гурт двинулся по тропе.

Но и так, что надо было, он уже видел.

Человек, гнавший стадо, хромал на правую ногу.

Этот человек употреблял наз[14], время от времени сплевывал, и зеленые сгустки, как кляксы птичьего помета, пятнали песок.

Там, где равнина бугрилась барханами, человек какое-то расстояние пробежал на четвереньках, затем укрылся во впадине, еще пробежал… И вот они: две картонные, шестнадцатого калибра гильзы, черно прижженные сгоревшим порохом… Стрелял!

В джейранов. В Золотого Джейрана!

Но издалека, потому не достал, стадо ушло из-под картечи.