Избранное

«Колька, — подумал Никита, — места ему нынче на свете нет. Ночи не прожить. Не знает, телепень, что самое у него сейчас дорогое время».

Никита улыбнулся. На опушке ударил выстрел. За ним — второй. И не послышалось больше никакого движения, только можно было различить, что щелкнула переламываемая двустволка.

«В небо палит, — улыбнулся Никита. — Терпежу нет. В месяц палить готов».

Никита устроился поудобней, закрыл глаза и так поехал дальше, размышляя о том да о сем и припоминая, как сам он когда-то томился счастьем перед свадьбой. Так он ехал долго, пока не почувствовал в воздухе запах дыма, легкого, осинового, холодного. Открыл глаза. Бричка шла, под гору, дорогой вдоль жнива, к узеньким оконным огонькам большой избы.

Никита вылез из брички и направился в высокую тесовую ограду сквозь маленькую калитку в больших воротах. В ограде в темноте кто-то внушительно и с расстановкой произносил:

— Ирод. Чего молчишь? Привет.

За словами последовал удар, и Никите показалось, что кто-то всхлипнул. И опять прежний голос проговорил:

— Ирод. Чего молчишь?

Никита подошел к крыльцу и увидел в глубине двора человека. Человек сидел на корточках. В одной руке у него горела папироса, другой рукой он держал за морду собаку. Собака была огромная, мглистая, и умные глаза ее дымчато горели в темноте не то страхом, не то обидой.

— Дома отец? — спросил Никита.

— Дома, — ответил человек.

— Здорово, — сказал Никита и пошел в избу.

Отец сидел за столом при лампе и перебирал грибы. Грибами сильно пахло в избе, запах был стыловатый, сладкий, осенний.

— Здорово, Аверьян, — сказал Никита, снял шапку, прошел к столу и сел на лавку.

— Здорово, Генерал, Вишь, старухи-то нет, так самому грибошничать надлежит.

— Ну и погрибошничаешь, — сказал Никита.

Между грибами и лампой стояла зеленая прозрачная бутылка, вокруг нее — стаканы. Аверьян взял бутылку и налил два стакана до половины, а третий — доверху.

— Митьку не видел? — спросил Аверьян.

— В ограде он.

— Опять, поди, Ирода травит.

— Чего это он к нему пристрастился?

— Обидствует у него душа, вот и травит, — кто травится, власть над кем есть. — Аверьян встал, открыл дверь и крикнул: — Митька! Мить, оставь ты Ироду душу на покаяние. При чем тебе собака?

Аверьян вернулся к столу.

— Пей, Генерал, — сказал он, — пока штрафную.

— Я ведь, Аверьян, пить не буду. Я по делу. Картошку я для столовой скупаю, как в прошлом годе.

— Сначала выпей, потом о деле говори.

— Нет уж, давай о деле. Центнера четыре продашь?

— Продам. Пиши. Только пей. А то нам с Митькой-то много, а он ведь покою не даст, пока все не выжрет.

Никита расстегнул сумку и принялся писать химическим карандашом в своей книжке квитанций.

— Переживает, значит, — сказал Никита, не переставая писать.

— Как не переживать, — сказал Аверьян, выпил из своего стакана и заел красной свежей сыроежкой. — Как не переживать-то: ну-ко девка парня бросила.

— Она, что ли?

— Ну да. Да уж пора бы ему и очувствоваться. Давно ведь уж не сбегались по ночам.

— Правильно я тут написал? — Никита подал квитанцию Аверьяну.

— Сколь ни написал, все равно. — Аверьян просмотрел квитанцию. — Картошек нынче хватит. Толь деньги плати.

Никита отсчитал деньги, тройками.

— Пока не выпьешь, деньги не возьму, — сказал Аверьян.

— Верно, — сказал Митька, войдя в избу.

Никита подал тройки:

— Бери, выпью. А сколь денег потом потеряю, ты отдашь.

— Не потеряешь, — сказал Аверьян. — Пей да спать ложись. Митька утром в правление пойдет в село, ты его подвезешь, а он тебя проводит. Митька головы не теряет.

Никита поднял стакан.

— За что выпьем-то?

— Вот за что, — сказал Митька, долил свой стакан доверху, постоял, собираясь с мыслями, и, усмехнувшись, заговорил: — Вот за это полотенце с петухами. Я вытерся им, потом батя его постирает, и оно опять как новенькое. И мне хорошо, и другому тоже. Вот за него, за полотенце с петухами и с курицами.

Никита поставил стакан на стол.

— Я боюсь пить, — сказал он, — деньги у меня казенные, да и дело не все сделано.

— А куда же тебе еще на ночь-то глядя? — спросил Аверьян.

— Работа. К Настасье на хутор еще надо. К ней поеду.

— Ну и поедешь. Чего же, — сказал Митька, — тебя там примут. Там всех принимают.

— Я пошел, — сказал Никита.

— Куда же ты, дядя Генерал? — Митька встал в дверях и закрыл двери своей бревнистой спиной.

— Я пошел. Пусти.

— Зря ты, дядя Генерал. Чего ты вдруг? Посиди с нами. Скучно нам.

— Я пошел, — сказал Никита.

Он отодвинул Митьку рукой в сторону и вышел.

Окна у Настасьи горели ярко, и печь топилась так, что из трубы несло искры.

«Ишь бабы-то, — сказал Никита, — толку с вас… Почистить уж трубу не в силах». Он подъехал к избе. Ограды возле дома не было. Были только прясла вокруг огорода там, дальше, за домом. Никита направился к дому, ворча под нос: «Ничего. Вот ужо парень придет, он вам обеим хвосты накрутит».

За избой по огороду кто-то ходил. Потом остановился и сказал:

— Ах, вот ты где! Сейчас мы тебя и подожгем.

Голос был парнишечий.

— Где же у меня спички? — сказал тот же голос. — Дома, что ли? Ах, вот они.