Избранное : Феноменология австрийской культуры

несет за себя ответ. Век человека краток, во всякий миг с человека может быть спрошено, что он такое был[7]. Но отнюдь этот «вексель» не может значить, что человек, как любая вещь, обменивается на деньги и что если он ест и пьет купленное на деньги и получает жалованье, то в конце концов и сам он превратится в вещь, сущность которой, смысл и бессмыслица, все в тех же деньгах. Человек теряет свой смысл, но совсем не на низком уровне такого денежного механизма. И вот эта речь персонажа из драмы Грильпарцера рассчитана на то, чтобы поразить воображение, но не рассчитана на разбор мысли. А это — ложная риторика. Правда же в том, что поток жизненный и поток временной никак не сводятся к общественным механизмам, существующим в жизни. Но такая ложная риторика — это есть литература XIX века, с которой Грильпарцер здесь полемизирует в скрытой и крайне опосредованной форме, коль скоро для него как для поэта и как для человека просто не существовал тот слой журналистики, в котором в XIX веке происходила литературная полемика. Грильпарцер полемизирует с ложным эмпиризмом, который вычитывает некий смысл из самих вещей и явлений окружающей жизни и, может быть, даже разоблачает этот смысл. Грильпарцер — тоже эмпирик, поскольку самодовлеющая реальность окружающего для него самое первое, что вообще существует. Но вот из этого первого существующего, из этой главной действительности, подавляющей нас своей самодовлеющей фактичностью, никак нельзя просто вычитать смысл. Жизнь — первое и главное, но эта энергийная наполненность жизненного мгновения с его самодовлеющей реальностью может быть только наполненностью мгновения в потоке жизни. Значит, все вещи пронизываются проходящим через них жизненным потоком. Bor где предрешается смысл и бессмысленность. Но это, по сути дела, измерение истории. Это все та же, самая первая, самая первичная, самая бросающаяся в глаза и воздействующая на чувства жизнь, она никогда не перестает быть для Грильпарцера такой непосредственной жизнью, — но эта жизнь, раскрытая как ее конечная полнота, есть история, есть исторический жизненный поток, есть судьба. Судьба овеществлена и осуществлена в вещи. Теперь нам более понятно то, что не вполне понятно сразу и не очень близко как художественный символ — как самое большое и самое малое, самое необходимое и самое случайное могут замкнуться в одном; теперь более понятно, почему вещь становится символом судьбы, почему в «Праматери» к кинжалу привязана жизнь и смерть целого рода. Сквозь вещи творится смысл человеческой жизни, но сквозь вещи совершается и обессмысливание жизни. Теперь более понятно, почему Медея говорит о неизменности природы и вещей. Ночь сменила день, сегодня сменило вчера, вещи могут стать свидетелями и даже орудиями катастрофы человеческой сущности, но вещественное, конкретное, механическое остается, тогда как человек исторически приходит к пустоте, к ничто, к утрате действительности для себя. Действительность и сквозящий в ней жизненный поток никуда не пропадают, — лишь человек может исторически утратить действительность для себя, именно для себя. Но это и есть, по Грильпарцеру, современная ситуация человека, отражающаяся в его психологии и в его жизненной философии. Как только человек утрачивает для себя действительность, он начинает жить для себя, уже в своем особом эгоцентрическом мире — такой человек есть тогда Язон. Его воля теперь окончательно свободна, она не сдерживается уже ничем. Между волей и действием, между желанием и достижением цели, как говорит Медея, уже нет решительно никакого различия. Человек волен строить теперь свой мир и осуществлять свои миражи. Но это, как мы видим, сон. Это жизнь во сне. Не вообще жизнь есть сон, но жизнь человека, давшего себе волю, жизнь человека, воля которого выпущена на свободу, есть сон. Когда Грильпарцер называет свою драматическую сказку так — «Сон: жизнь» (это девятая в ряду тринадцати драма Грильпарцера), то это не простое следование кальдероновскому барокко и не простое воскрешение готических ужасов, но сугубо современный поворот всей темы. Тема звучит как исторически вполне определенная. Это человек, претерпевая свой крах, исторически утрачивая свой смысл, свою жизнь превращает в сон. Сон в драме «Сон: жизнь» — это аллегорическое осуществление человеческой сущности в эпоху исторической Ночи, тут все зло — это творение свободной воли человека в свободном пространстве. Конечно, эта драма немыслима без готических ужасов и нигилистических фантазий конца XVIII века, но она также близка к психологизму середины XIX века, и, поставленная в 1834 году, не может не напомнить нам о Достоевском и изображенной им нигилистической философии свободной воли.