Избранное: Феноменология австрийской культуры

Однако эта черта реализма конца XIX века — объективность, вытесняющая «субъект»[40], — и включается у Додерера в совершенно новую творческую систему и претерпевает серьезные внутренние изменения — перерождается, оттесняется вниз: появляется новый интерес к глубинной, как бы живой, безличной стихийности жизни, к погружению вглубь пронизывающей мгновения животной стихии[41], — реальность, взятая в ее чувственном обличье, раскрывает свое «метафизическое» дно: «…какая смесь планктона плывет в голове, когда один сидишь в “байсле”, ешь гуляш и пьешь пиво . Ассоциации, вечно завязывающие свои узлы (ultima ratio психологистов), отступили теперь назад и упорядочивались лишь где-то сбоку…»[42]. Один из основных героев Додерера — ротмистр Ойленфельд — живое воплощение движений вниз, книзу, перепадов от интеллектуальной изощренности (ротмистр — прекрасный латинист, как и сам Додерер, — он свою жизнь переводит в латинские фразы, которыми пестрит его речь) до тех состояний тупого пьяного беспамятства, которые сопровождаются у ротмистра бесконтрольными физиологическими проявлениями, откровенно обнажающими его животно-жизненное нутро и как бы некую общезначимую стихийность бытия, зачеркивающую всякую осмысленность и расчлененность человеческой жизни — «Ротмистр рыгнул из глубины, почти громоподобно, и хрюкнул» («Der Rittmeister räusperte sich profund, fast donnernd, und grunzte»)[43]; состояние это недаром названо «петрификацией, то есть окаменением ротмистра (inagister cquitum pet ri fi са tus)»[44]. Окаменение — в том, что прекращается воздействие мощной личности — «легкое давление, которое как бы шло от ротмистра, вытеснявшего пространство»[45].

Это стихийно-животное дно — «этаж подлинной жизни в глубине»[46], — открывшееся в творчестве Додерера, создало необычную для

XX века перспективу во взгляде на действительность, ту непривычную глубину «по вертикали», которая нередко кажется переосмыслением барочных формул и приемов (как в приведенных последними примерах). Линии традиций, соединившиеся в творчестве этого писателя, сейчас невозможно прослеживать[47].

Как ни оценивать этого писателя, нельзя не сказать, что чувственная насыщенность действительности в его произведениях возвращает к вязкой, густой, непросветленной, тяжелой, тягостной материи, еще не получившей рационального оформления и не сложившейся в пластический образ; действительность тут — пряная и расплывающаяся атмосфера жадно вдыхаемых гастрономических запахов, атмосфера угарная, чадная, которая лишь прорезана точными светлыми линиями выразительного и виртуозного слова. Додерер словно стремится восполнить упущенное литературой в прошлые эпохи — изображение действительности в ее совершенно непосредственной полноте, в ее безущербной, ни в чем не поврежденной целокупности и единстве, чего (и вполне естественно) не достиг ни один современный немецкий или австрийский писатель, — но тогда — такова закономерная диалектика развития стилей — он вынужден и пройти мимо истории (история — выше выбранного угла зрения), и развеять самое плотность пластического тысячью почти неуловимых флюидов[48].

Третья симфония Гуcmaва Малера как воспоминание и реальность

22 мая 1990 года: Третья симфония Густава Малера исполняется оркестром Большого театра под управлением Александра Лазарева. Редкое событие такое — симфонический концерт в Большом театре — непременно войдет в летописи Театра, и о нем, может быть, еще прочтут люди, которых мы никогда не увидим и не узнаем. Великая значительность исполненного произведения еще умножит знаменательность этого дня, теперь уже ушедшего.