Избранное. Молодая Россия

Девушка была очень сдержана. Еще на первых порах она оказывала ему некоторое внимание – по крайней мере так ему казалось; он как-то заметил, что ей следовало бы иначе причесываться, и несколько дней спустя застал ее причесанной так, как он советовал; он просился на службу в Америку, и она однажды заговорила о том, что хотела бы путешествовать и особенно – видеть Америку. Он жадно собирает эти крохи. Она называет ему, как свои любимые романсы, – «Il est parti…» и «Conçois tu…»[174], а когда его самого просят написать какие-нибудь стихи для музыки, он спрашивает ее, какую тему она желает, или, по крайней мере, предпочитает ли она дружбу, или любовь; она отвечает, что знает только первую, и тогда он пишет «Toi qui d’amour j’aimerai…»[175] Но он с грустью видит, что дело не двигается вперед; напротив, она даже как будто стала холоднее. На прогулке она дала ему нести свою шляпу, но разговора никакого не вышло, хотя они несколько раз шли рядом; потом, перед ужином, он застал ее одну на балконе – и она тотчас ушла оттуда. А он все больше разгорается, считает часы до свидания, живет только в те дни, когда видел или надеется увидеть ее. Она кажется ему совершенством, именно такая жена нужна ему. У нее нет ни богатства, ни ослепительной красоты, ни выдающихся дарований, но все в ней очаровательно: лицо, улыбка, звук голоса, даже движения, подчас неловкие; она так естественна и покладлива.

Вот, в переводе, его записи за несколько дней.

Воскресенье, 3 июня. – Не то, чтобы я был недоволен моим днем, но и радоваться мне особенно нечему. Утром я гулял в Строгановском саду, потом сделал визит г-же Апухтиной; в 3 часа пришел к ней. Я сел рядом с нею, сердце сильно билось, и мы мирно беседовали. В ней нет ничего, что бы мне не нравилось; я был бы в отчаянии, если бы она хоть на йоту была иною. Но ее сдержанность меня истинно сокрушает. Вначале она иногда давала мне поводы быть довольным, но последние 2–3 дня ни одна отрада не утишает бури в моем сердце.

За обедом Софья (сестра Е.Ф.) была испугана ударом грома; она сказала мне: «вот так всегда: ей нужно взять мою руку, тогда она успокаивается.» – О, да! чего можно бояться близ тебя? получи я твою руку, прижми я ее к моему сердцу, – я пойду навстречу любой опасности и не буду бояться ничего на свете. – Я был тронут тем, как она сказала мне эти слова. О, как проникает мне в сердце всякое ее слово!

В 6½ г-жа Вадковская ушла прилечь, и я счел долгом удалиться. Я пошел к г-же Соловой, был задумчив и рассеян; говорили о воспитании, я сказал, что отдаю преимущество общественному воспитанию, мне возражали глупости, я замолчал и ушел. Не смея вернуться к ней, я пошел к Тургеневым, где застал Жуковского. Разговор был интересен, как всегда, но я уже не тот!

Понедельник, 4 июня. – Бедная голова! бедное сердце!.. Нет сил продолжать. Куда же деваются и разум, и способность мыслить? увы! они – слишком слабые плотины против страстей.

Первая мысль, предстающая моему уму в минуту пробуждения, это – надежда ее видеть; вечером я возвращаюсь грустный и недовольный; такова моя жизнь последние 3 или 4 дня! Я чувствую себя глупым, неловким, смешным… Дорого обойдется мне это! Но постараюсь собрать остаток своих сил.

Завтра я опять увижу ее. Сегодня вечером она по-видимому сердилась за письмо; я хочу показать, что не обиделся, но пробуду только минуту, и затем может быть дней 5–6 совсем не буду приходить. Господи, если бы я мог уехать!

Вторник, 5 июня. – Всю ночь и все утро – какая буря в моей душе! Мое сердце было разбито, меня терзала невыразимая тоска, я ничего не мог делать, все мои мысли были поглощены самыми мрачными предположениями. Еще один такой день, и я слягу. Голова у меня горела, пульс был ускорен, словом – я страдал мучительно, и все это – результат вчерашнего вечера: когда сердце полно любви, оно полно и страхов.

Сегодня вечером я опять пошел туда и пробыл как обыкновенно; и Бог знает, не пойду ли и завтра. Мы гуляли. Был Александр Нарышкин{354}. Я убежден, что в самом непродолжительном времени начнут говорить о моих частых посещениях. После ужина мы долго говорили о Плещееве. Она дала мне два-три определенных приказания. Если бы только я мог быть уверен, что это не насмешка; иначе мне было бы очень неприятно. Если она хочет испытать меня, пусть бы выбрала для этого случай поважнее. Софья прелестна своей добротою.

Обедал у Завадовского, который сам пришел меня звать. Мы много говорили с его старшим братом о чувствах, политике и морали. Он образован, но в мышлении слаб.