Избранное (Невиновные. Смерть Вергилия)

— Мне искренне больно, мой Вергилий, видеть тебя таким расстроенным, но поверь, это всего лишь твоя болезненная фантазия; для беспокойства нет ни малейших причин — как нет и у тебя ни малейших причин уничтожать твою поэму.

Он стоял теперь у самой кровати, и тон его был мягок.

— О, Октавиан… я умираю и ничего не знаю о смерти.

Издалека донесся голос Плотии: «От одинокого смерть сокрыта для познания смерти надобны двое».

Цезарь сжал его руку.

— То слишком мрачные мысли, гони их, мой Вергилий.

— Их не прогонишь, и я не вправе их прогонять.

— У тебя еще достаточно времени, чтобы с помощью богов набраться знаний о смерти…

Многое, многое колебалось вокруг, одно переходило в другое, всеми пятью пальцами лежала рука Августа в его руке, одно Я склонилось к другому Я — но то не была рука Плотии; нет ни долгого, ни короткого времени перед ликом смерти, но последний миг, если суждено ему одарить нас познанием, должен длиться дольше, чем вся прожитая жизнь. А Плотия молвила: «Время не властно над нашим соединением, как не властно оно и над нашим знанием».

— Эта поэма…

— Я слушаю, мой Вергилий… — Тон был все тот же, мягкий.

— Эта поэма… Я должен пробиться к знанию… Поэма мешает мне, она стоит у меня на пути.

Август отнял руку, и лицо его стало жестким.

— Это все не по сути.

Пожатия руки и след простыл; только снова палец сдавило кольцо, снова ощутил он жар лихорадки, и слова Цезаря уплыли куда-то далеко, звучали глухо и непонятно.

— Ты сам говорил о сути, Август… А суть — в смерти… существенно лишь познание смерти…

— Все это несущественно перед лицом долга… даже если ты в своей поэзии, как ты выразился, всего лишь окружал смерть стеною из символов.

Все опять поплыло; надо попытаться еще раз окликнуть, вернуть:

— Ах… удержать жизнь, дабы узреть в ней прообраз смерти…

— Ну хорошо, положим… Легионера в бою никто не спрашивает, узрел ли он прообраз своей смерти, обрел знание или нет; коль стрела его настигла, он должен умереть. Знает, не знает — долг свой он должен исполнить… Боги да предотвратят твою смерть, мой Вергилий, и они предотвратят ее, но я не могу допустить, чтобы ты ею вот так прикрывался — ибо она, равно как и твое знание или незнание, никак не связана с твоим долгом по отношению ко всем нам… Продолжая упорствовать, ты прямо-таки вынуждаешь меня защищать твое творение от тебя же самого.

Цезарь был в нетерпении и гневе; он ставил вопрос ребром: либо — либо.

— Познание не есть чье-то личное дело, Цезарь, оно касается всех нас.

Никаких глубин не достигло его познание, так и осталось на поверхности, на каменистой поверхности, по которой влачится чернь; и его знание о смерти не простиралось дальше земных понятий — он знал всего лишь окаменелый земной скелет смерти, то есть ничего не знал: плачевно беспомощное знание, никому ничем не способное помочь. Но к Цезарю с такими рассуждениями лучше не подступаться: он не поймет, рассердится и отметет их с ходу.

— Итак, ты всем нам хочешь послужить тем, что уничтожишь свое творение? И это ты говоришь серьезно? А как же долг? Твое сознание долга? Я прошу тебя, настоятельно прошу: перестань лукавить!

Цезарь гневался, и все же что-то в его глазах выдавало, что гневался он не совсем всерьез, что прежнее благоволение его сохранялось. Выманить бы это благоволение из засады может быть, еще и удалось бы все спасти?

— Я не уклоняюсь от долга и ответственности, Август, и ты это знаешь; но я лишь тогда смогу сослужить подлинную службу народу и государству, когда пробьюсь к подлинному познанию; речь ведь идет о долге помощи, а без познания никакая помощь невозможна.

Гнев Цезаря и впрямь улегся.

— Вот мы и сохраним пока «Энеиду» как плод предварительного познания… уж если не в качестве символа смерти, поскольку это достоинство ты за ней отрицаешь, то в качестве символа римского духа и римского народа, чьим достоянием она является, тем более что ты со своими якобы неверными символами всегда был лучшим помощником своему народу и вовек таковым останешься.

— Цезарь, твои дела, твое государство — вот подлинное воплощение и символ римского духа, а не «Энеида»; и потому твои дела пребудут в веках, а «Энеида» обречена забвению и должна быть уничтожена.

— Разве в мире не уместятся рядом два подлинных символа? Так ли уж в нем мало места? Ну пускай, я охотно соглашусь с тем, что римское государство — символ более подлинный; но разве тогда не твой непреложный долг вместе со своим творением влиться в этот всеохватный символ? Разве это не долг истинного служения? — Гнев снова сверкнул в напряженных чертах Августа — гнев, на этот раз усиленный недоверчивостью. — Но тебе до этого и дела нет. Твоя гордыня бунтует против всякого долга: разве она может допустить, чтобы искусство — твое искусство! — служило государству? Нет — ты скорее его вообще уничтожишь!

— Октавиан, разве я когда-либо грешил заносчивостью? Знал ли ты за мной такое?

— До сих пор нет, но похоже, что ошибался.