Избранное общество

Пожалуй, никогда так жестоко не наваливалась на него неприкаянность, как в тот вечер. Он сидел дома, точно мокрая курица, точно ворон, мерзнущий на снежном склоне или на голой ветке старого дерева в ожидании смерти. Не включал телевизора, не слушал радио. Печальные звуки «вечнозеленых мелодий» и так слышались где-то рядом, таились в глубокой ночной мгле. Калас зажег ночник и молча всматривался в темноту. За окном – его двор, но ничего не видно. Нельзя смотреть из света во тьму. Он вспомнил, как посоветовал Юлии Крчевой завести пса, а ведь ему и самому впору заводить какое-нибудь животное, по крайней мере было бы о ком заботиться. Вспомнил кошек, которых держала мать после смерти отца. Их было четыре. Когда умерла и мать, кошки остались на его попечении. Он кормил их, оставляя в чулане еду на несколько дней. Но однажды, вернувшись домой, кошек не нашел. А потом обнаружил их в саду, сдохших. Все четыре лежали в странных позах, ощерив зубы. Калас не мог взять в толк: что с ними случилось? Как-то позже разговорился с соседом, и тот похвалился, что в их дворах крысы уже не объявятся. «Не беспокойтесь, пан сосед, я всех их перетравил! Всех до единой! Эти подлые твари таскали у меня цыплят, по ночам душили голубей на голубятне, зерно воровали!» «Что ж, хорошо сделали», – только и сказал тогда Якуб Калас, и они разошлись. Позднее, вспомнив разговор, Якуб сообразил, что и кошки его сдохли от этой антикрысиной операции. Поплатились за уничтожение крыс. Крысы и мыши передохли от яда, а кошки их сожрали. Могло так случиться? Так и было? Целые дни он думал об этом, жалел кошек. Ведь они были вроде как членами семьи, у каждой свое имя – и вдруг разом от них ничего не осталось, одно воспоминание. Такие же незаживающие, как и после смерти человека, чувства и мысли, связанные с очень близким, часто произносившимся именем. Когда Калас еще служил и его звали осмотреть труп или просто приходилось зайти в морг, он умел относиться к человеческим останкам безучастно. Взгляд на чужое мертвое тело вызывал скорее отвращение, чем жалость. Безымянный труп, незнакомый и холодный, лишенный связей с жизнью, окружающей обстановкой, людьми, напоминал лишь о служебном долге, необходимости установить причину смерти. Пустота, связанная с именами его кошек, больно ранила. Слезы наворачивались на глаза, горло сжимал спазм. «Чересчур уж я стал чувствительный», – вразумлял он себя, но это не помогало. Постепенно Калас открывал в себе залежи каких-то чувств, прежде заглушаемых работой и различными обязанностями. В нем пробуждался к жизни другой человек, пожалуй, менее деловой, не так трезво глядящий на мир, зато видящий шире, интенсивней, глубже. Жизнь – не только действия и поступки, которые нужно анализировать, не только принципы и законы, уважение к которым он должен обеспечивать. Теперь он открывал для себя и тот фон, тот таинственный мутный экран, на котором, как в театре теней, отражалось нечто более содержательное, чем он предполагал прежде. Поддаваясь такой внутренней перемене, он не был уверен, пойдет ли она ему на пользу. Хуже всего, что не с кем отвести душу. Намекни он кому-нибудь, что горюет из-за нескольких кошек, его бы просто высмеяли. Взрослый мужчина, да еще милиционер – и такая чувствительность! Нет, Калас никому не доставил такой радости, не позволил над собой потешаться. Он предпочел задушить жалость в себе и молча страдать. Теперь в нем проснулись сходные чувства. Одиночество и страдание – одного поля ягоды! Хорошо, что вспомнил про доктора Карницкого. Старый сумасброд и его книжки! Его теория о книжках! Книги откроют перед вами другой мир, дружище. Калас нуждался в другом, ему, как никогда, необходимы были спокойствие, уравновешенность. Ему не хватало именно этого, но вряд ли тут сгодятся книги. Да и что такое книги? Помогут ли они выбраться из круговерти повседневных забот? Освободиться от чувства одиночества, от тоски вечеров, от сознания, что, быть может, никогда уже близкий человек не посидит с ним в этой комнате, не обратится к нему с добрым словом? «Приближаюсь к концу», – подумал Якуб Калас, и для него это была новая, до сей поры незнакомая и потому поразившая его мысль. «Что со мной происходит?» – ужаснулся он. «Это называют умиранием от обделенности любовью», – припомнилась ему чья-то лирическая сентенция. Итак, читать, присваивать себе чужие мысли, погружаться в мертвые события. Он взял с полки принесенные из библиотеки книжки. Из «Анжелики – маркизы ангелов» прочел всего одну главу о детстве героини. Затем его интерес остыл, даже появление на сцене разбойников – обстоятельство, безусловно, близкое криминалистике, – его не заинтриговало. Какое ему дело до замка в Монтлу, до кардиналов, служанок и каких-то дешевых сюжетных хитросплетений, хотя все это и подано в привлекательных, заманчивых исторических одежках. Он полистал книжку, но вскоре вынужден был признать, что делает это только ради вкладок с кинокадрами, запечатлевшими Мишель Мерсье. В конце концов, досыта наглядевшись на черно-белые прелести миловидной француженки, он бросил книжку на стол. Принялся за чтение «Крейцеровой сонаты» Толстого. История любви и ревности, как ни странно, увлекла его. Возможно, этому способствовал и стих из пятой главы «Евангелия от Матфея», взятый эпиграфом, из которого вытекала своеобразная жизненная философия: «А я говорю вам, что всякий; кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».