Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

Им не повезло: они даже не могут пойти на риск, не могут надеяться пойти на риск смерти, на риск нищеты, на риск самого риска.

По сути, для Гомера, для трагиков, для всего античного мира они недоконченны. Им недостает наполнения, единственного исполнения, единственной полноты. Их удел не исполняется.

В общем, для античного мира (говорит она), для всего античного мира и в каком-то смысле вплоть до Платона, признается это или нет, или более или менее, боги неполны, а человек полон.

И я, история, поскольку я все-таки муза, и старшая из муз, и дочь Зевса, и Зевса Олимпийца, быть может, поэтому моя судьба тоже не бывает полна. Человек, творящий молитву, полон. Человек, принимающий святые дары, полон. Умирающий человек полон. Он полон жизни и даже вечности. Но человек вспоминающий не бывает полон. А я — та, которая только и делает, что вспоминает.

Человек вспоминающий, человек вызывающий в памяти, человек взывающий (это одно и то же) всегда останется голоден. А я, которая только это и делает, никогда не смогу насытиться.

[ История, память ]

История по сути своей продольна, память по сути своей вертикальна. История по сути состоит в том, чтобы идти вдоль события. Память, находясь внутри события, по сути состоит в том, чтобы, главное, не выходить из него, оставаться в нем, в него углубляться.

Память и история образуют прямой угол.

История параллельна событию, память в его центре, на его оси.

История, так сказать, скользит по желобку вдоль события; история скользит параллельно событию. Память перпендикулярна. Память внедряется, и погружается, и углубляется в событие.

История — как тот увешанный блестящими орденами, немного беспомощный генерал, который делает смотр войскам в парадной форме на плацу в каком-нибудь гарнизонном городе. Он идет вдоль рядов. А запись — это какой-нибудь сержант, сопровождающий капитана, или адъютант, сопровождающий генерала, который помечает у себя в книжечке, когда у кого-то портупея не в порядке. Но память, но старость, — говорит она, — это как генерал на поле боя, не идущий уже вдоль рядов, а (перпендикулярно), напротив, находящийся внутри рядов, укрепившийся, окопавшийся за рядами своих солдат, бросающий, двигающий их вперед, и тогда они горизонтальны, поперечны к нему…

В памяти, в воспоминании пласты поперечны. Как в геологии, если можно так выразиться. Они горизонтальны; и, следовательно, поперечны к тому, кто углубляется и копает.

В общем, — говорит она, — история — это всегда большие маневры, память — это всегда война.

История — всегда любитель, память, старость — всегда профессионал.

История занимается событием, но не находится внутри него. Память, старость не всегда занимается событием, но всегда внутри…

Итак, память и старость — это то, что есть великого и глубокого.

И память и старость — это само Царствие Божие, которое дается сильным, но не дается искусным.

[ Быть в шеренге ]

Демократический режим, — говорит история, — не царствует в памяти, которая всякий миг выстраивается вокруг или исходит из некой подвижной точки или к ней стремится. Но этот отвратительный демократический режим, — говорит она, — единственный, который останется в современном мире, наименее общедоступный, наименее глубоко народный, какой только есть и какой когда-либо был на свете, и главное, наименее республиканский, бесспорно царствует в истории, — говорит она, — что показывает, среди прочего, какой малый интерес, какой нулевой интерес я представляю. Не знаю, — говорит она, — есть ли философия на все годы, или сквозь годы, на вечные годы (это, — говорит она, — не по моей части), некая философия (во времени) вечная, quaedam perennis philosophia, которая была бы по необходимости философией общепринятой, quaedam communis philosophia, но несомненно, что изо дня в день складывается некая история, и (во времени) вечная, и общепринятая, quaedam perennis et communis historia, именно та, что не представляет никакого интереса. Та, по поводу которой все согласны. И это именно та, или какая-то ее часть, какую непременно расскажет вам старик, если можно так выразиться, на допросе. А старику, с которым вы захотите поговорить про его молодые годы, всегда кажется, что он на допросе.

Существует, — говорит она, — какое-то туманное и размытое и оттого еще более грозное всеобщее историческое голосование, которое постоянно выносит некий приговор, туманный и потому не подлежащий обжалованию. Поверьте, что именно и единственно об этом приговоре, туманном, не подлежащем обжалованию, твердом, окончательном, неумолимом, и думает старик, чьего мнения вы смиренно спросили. У него только одна мысль; только одна забота; только одна честь — со всей возможной осмотрительностью заранее присоединиться к этому туманному окончательному приговору, который был ему заранее известен, который всякая посредственность инстинктивно знает заранее.