Избранное: Социология музыки

Новый социолог-специалист далеко не наивен; политические события последних лет многому его научили; его научный кругозор стал шире, и чисто политические бури отразились на его интересах. Специалист стал прислушиваться к своему "противнику", никак не возможно уже замкнуться в узких рамках своей дисциплины. Но он научился у противника и его методам – нигилистическим средствам борьбы – и старается обезвредить бомбу, принимая ее на вооружение; чтобы не потерять голову от страха, он "поселяет" своего врага-разрушителя в своей душе и кончает тем, что отождествляется с ним: точно так же современная общественная машина весьма склонна терпеть нигилиста-бунтаря, – достаточно откровенно обнажая нигилистические перспективы общества, утрату всякой позитивной программы и идейной точки зрения, он помогает утвердить это общество в его родной идеологической стихии. Можно было бы сказать так: нигилист роет там, где и без него все изрыто, это крот с мрачным выражением лица, который с готовностью арендует отведенный ему участок и нещадно эксплуатирует его, выражая крайнее недовольство своим местопребыванием[55].

Нигилист-"подпольщик" может наряжаться снобом и эзотерическим мыслителем. Нигилист реализует остатки "социального сострадания": оно запечатлелось у него в автоматически повторяемых жестах, свелось к фразе. Таково адорновское "иное" – след эсхатологических мечтаний 20-х годов, мессианистских ожиданий: между реальным общественным развитием и этим чаемым земным раем – тот непостижимый скачок, который разделяет капиталистическое общество и адорновское "иное", утопию, неподвластную никаким практическим усилиям. Ее отделяет от реальности чудо диалектического превращения.

Один из продуктов социологического хаоса последнего времени, после смерти Адорно, – книга Т. Кнейфа "Социология музыки"[56]. Она показывает крайний путь социологии музыки – путь, связанный с выявлением нигилистических посылок в адорновской теории музыки.

Разрушение как программа

В аннотации к своей книге Кнейф прямо заявляет: "Тенденция этой книги – негативна, разрушительна" – и затем добавляет: "Лишь в заключающем книгу "Трактате о музыкальном вкусе" демонстрируется, что музыкальная социология наиболее полезна для лучшего понимания музыки бывает тогда, когда учитывает многослойность исторической социальной реальности, вместо того чтобы довольствоваться сентенциями, выражающими "мировоззрение" автора".

Если принять во внимание, что и сам так называемый "трактат" о музыкальном вкусе носит деструктивный характер – сама эта туманная и далеко не "актуальная" эстетическая категория "вкуса" избрана для того, чтобы образцово "продемонстрировать" акт разрушения, – то очевидно, что "догматический" позитивный характер всякой прежней социологии музыки совершенно выведен за пределы книги.

Но что же появляется на горизонте сразу же вслед за всеми этими нигилистическими упражнениями и экстазами? Видимость новой позитивности, которой придан, если можно так сказать, самый благообразный вид. Ведь речь идет не более не менее как о том, что социология музыки должна "учитывать многослойность реальной социальной действительности", какой сложилась она исторически. Не правда ли, такому тезису можно посочувствовать? Однако тезис этот – самореклама, и, хорошая реклама, он составлен из модных на сегодняшний день слов, которые могут взволновать сердце музыкального потребителя в Германии. Затем, если сознание потребителя уже стало несколько поддаваться "разложению", книга Кнейфа поможет ему довести этот процесс до конца. Но сначала нужно привлечь "консумента". Спекуляция на всем "левом" привела к тому, что этикетками стали такие слова, как "многослойность исторической социальной реальности", и в них отчасти перелилось содержание прежних, более романтических и задушевных лозунгов, от которых приятно ныло сердце обывателя. Романтический "лозунг" не обязан заключать в себе никакого особенного смысла и тем более уж не должен указывать на какие-либо конкретные жизненные явления, которые вслед за тем раскрывались бы теорией, – это "запечатанные" знаки, которые становятся сосудом для хранения психологических энергий, не находящих "рационального" выхода, для действительного – ничуть не мнимого – чувства социальной неудовлетворенности. По странному стечению обстоятельств слова "социальная реальность" в некоторых случаях становятся таким романтическим, играющим с огнем, лозунгом, который, в насмешку над буквальным смыслом слов, должен закрыть от "консумента" ту реальность, которую он обозначает!