Избранное. Том 1. Сон в начале тумана

Пыльмау стояла с сухими печальными глазами. Она лишь изредка посматривала на мужа, потом переводила взгляд на дорожный мешок из нерпичьей кожи, туго набитый запасной одеждой и едой. Джон уговаривал жену не отдавать ему скудные остатки еды и оставить побольше детям. «А вдруг они не будут вовсе тебя кормить?» — отвечала Пыльмау. Джон вспомнил услышанные где-то сведения о содержании заключенных и уверял Пыльмау, что арестованных обязаны кормить.

Наконец нарты подъехали к яранге Джона. Драбкин знаком пригласил арестованного занять место. Джон повернулся к детям, прижал к себе сначала маленькую Софи-Анканау, потом Билла-Токо. Яко он сказал:

— Будь настоящим помощником матери. Ты уже взрослый. Я на тебя надеюсь.

Яко кусал губы, чтобы удержать слезы, и молча кивал головой.

Наступила очередь прощаться с женой. Отбросив всю обретенную чукотскую сдержанность, Джон крепко прижал к себе Пыльмау и поцеловал в губы. Чукотские каюры из отряда Бычкова с изумлением наблюдали горькую сцену прощания.

Появился Кравченко. Он твердым шагом подошел к Джону и сказал:

— Надеюсь, что все выяснится и вы вернетесь обратно в Энмын.

— Спасибо, — ответил Джон. — Я тоже надеюсь на это.

Энмынцы наблюдали за отъездом из дверей яранг, не решаясь подойти ближе. Джон знал, что все охотники ушли в море. Отправился даже Орво, который уже редко ходил на промысел.

Джон уселся позади Драбкина, каюры прикрикнули на собак, и длинный караван из собачьих нарт медленно тронулся на восток.

Джон сидел спиной к собакам и, пока глаза могли что-то различить, видел возле своей яранги фигуру Пыльмау. Она стояла неподвижно, словно окаменела от горя. Джон вспоминал, как она зела себя эти дни, и поражался ее выдержке. Откуда у нее все это? Неужели эта трудная, полная забот жизнь так благотворно влияет на человека?

Мысли невольно возвращались к будущему. Что его ждет? В лучшем случае — возвращение обратно в Энмын. Он готов дать любую клятву, что никогда больше не будет вмешиваться в дела большевиков, вообще белых людей, закрыть уста, только бы вернуться обратно к семье, к своим ребятишкам, к любимой Пыльмау.

А если его постигнет участь Роберта Карпентера и он будет выслан с Чукотки? Позволят ли ему взять с собой семью? Это было бы жестоко — оторвать его от детей и жены. При чем тут подданство? Чистая формальность, которая возникает, когда человеку нужно причинить зло. Ведь могут придраться и к тому, что Пыльмау и дети рождены на азиатском берегу, а Джон — канадец. И отошлют его обратно в Порт-Хоуп…

Порт-Хоуп. Городок, который никогда не меняется. Джон был уверен, что Порт-Хоуп остался таким же, как десять лет назад. Респектабельные дома, острые шпили церковных зданий, бой башенных часов тихим ранним утром, белки на деревьях маленького городского парка… И дом, в котором он родился. Невысокое крыльцо с цветным фонарем, стекла парадной двери, холл, откуда идут двери: направо — отцовский кабинет. Окна выходят в маленький садик. Рядом с отцовским кабинетом — комната Джона, с окнами на улицу. Джинни стучала ему прямо в окно, отправляясь купаться на берег Онтарио… Слева дверь в гостиную с камином. Гостиная переходила в глубине дома в столовую с дверью прямо на кухню. Пол в столовой ярко-красный, а в гостиной лежал старинный ковер с поблекшим рисунком. Второй этаж целиком принадлежал матери. Там была большая гостиная со старинной фисгармонией, мамина спальня, вторая спальня, для гостей, большая ванная комната, которой пользовалась одна мама, и ее рабочая комната с окнами на улицу. Эта рабочая комната располагалась как раз над комнатой Джона, и но утрам он слышал мягкие материнские шаги. Мать ходила долго-долго, иногда сна останавливалась у окна и стояла…

Джон предстаг. ил себе, как он входит в гостиную первого этажа и к нему бросается Альберт, черный ньюфаундленд… Нет, Альберт уже давно сдох. И отца нет в живых… Кто же живет в этом доме на Джон-стрит? Неужели одна мать? Она ведь уже старая. Правда, когда сна приезжала в Энмын, она еще выглядела крепкой, хотя горе и согнуло ее плечи… Ну и что же, что он войдет в дом? Он войдет таким, какой он есть, возможно даже, в этой одежде, чтобы снова услышать: «Мне легче было бы увидеть тебя мертвым, чем таким…»

Нет, дороги назад нет. Давно нет. Ее замело снежным пеплом прожитого. Надо бороться за эту жизнь, которая стала твоей, бороться здесь… Большевики. Он готов был поверить в их чистые помыслы, в их благородные слова, и вдруг такая чудовищная несправедливость, этот грубый обыск, идущий от худших обычаев так называемых цивилизованных народов! Всякая власть, даже преисполненная самых благих намерений, сама по себе утрачивает что-то от человечности. Чукчи в этом убедились, и идея верховной власти ими отвергнута как несвойственная человеческой природе… У них есть только Советы… Советы? Так это же большевистские учреждения! Прежде всего эти пришельцы заставляют выбирать Советы… Как все перепуталось!