Избранное. Том 2

Именно такой дождь застал в дороге Кайтмаса, который вез на машине соль в магазины строителей. Хорошо, что успел закрыть кузов брезентом, хотя покрывало-то оказалось дырявым, как и само небо в эти минуты. Настроение у Кайтмаса было испорчено. Да и вообще в последнее время он что-то выглядел задумчивым, подавленным, каким бывает человек, к которому вдруг зачастили неудачи. Его семье выделили в Дубках квартиру, правда, не ему, а жене, Свете. Она несказанно радовалась, ей давно хотелось оставить саклю в старом Чиркее. Чувствовалось, хотя об этом она не заговаривала с мужем, что ей не нравится жить вместе с его отцом Мухтадиром. Человек он, конечно, неплохой и души не чаял во внуке, их Надире, за которым ухаживал так, как ни один горец: он позволял себе даже стирать пеленки внука. Любил его безмерно. Часами просиживал возле него, убаюкивал не хуже иной няньки, играл с ним, разрешал ему все, что тот захочет. Радовался старик, смеялся старик, будто у него в руках каталось солнце. И самым желанным занятием для него было сидеть вечерами на веранде сакли возле люльки внука, пока молодые родители его смотрели в клубе новую кинокартину или слушали концерт. Любил старик и на луну глядеть сквозь листву пирамидальных тополей и слушать гульканье внука, ручки которого так и тянутся к луне…

А разве внук для дедушки — это не луна, не солнышко?

Весь преобразился Мухтадир, даже помолодел. Но Свете, воспитанной в другой среде, не нравилось многое, чему учили ее сына.

— Разве можно давать в руки малыша вместо соски кусок курдюка? — возмущалась она.

— Это чтоб он вырос крепким.

— Разве можно вместо игрушки давать ему головки чеснока?

— Это чтоб он вырос здоровым.

— Разве можно кормить ребенка бульоном от хинкала, что едят взрослые?

— Но на такой еде выросли все горцы — и ничего.

— Разве можно оставлять ребенка без присмотра во дворе на сене? Там собака!

— А что здесь такого предосудительного? Это ведь щенок. Два щенка вместе — пусть играют.

— Разве можно привязывать ребенка к колыбели семью ремнями?

— Отца его привязывали, деда, прадеда и всех предков.

— И острый кинжал под голову? Он же может порезаться…

— Ну и что же, будет храбрым.

Столько было у Светы «разве» и «почему», что Кайтмас не знал, куда от них деваться. И с отцом приходилось ему затевать неприятные разговоры, угрожал, что вообще снимет комнату и переберется, но Мухтадир очень боялся этого и давал клятвенное обещание не делать ничего такого с внуком, чего они не позволяют. Но все оставалось по-прежнему. Вернувшись домой как-то вечером, молодые нашли голого малыша в только что освежеванной теплой бараньей шкуре.

Это Мухтадир сделал, чтоб согреть его неокрепшее тело. А когда они однажды увидели, что дедушка кормит внука горячей кровью только что зарезанного ягненка, как молоком, у них лопнуло всякое терпение. Схватив со слезами ребенка, Света выскочила из сакли, бежала прочь от всего, что ей казалось диким и невыносимым, бежала, чтоб никогда больше не вернуться. Огромных усилий стоило Кайтмасу вновь вернуть жену домой. Он пообещал ей, как только дадут квартиру, немедленно перебраться в Дубки, ни на минуту не задумываясь, что тем самым он должен будет обречь отца на тяжелое одиночество, что он отнимет у него его маленькое солнышко.

Последний, страшный разговор состоялся у него с отцом, когда Кайтмас со Светой приехали на машине, чтобы забрать свои вещи и сына. Они переезжали в Дубки в двухкомнатную, чистую, как улыбка, светлую, как ясный день, квартиру со всеми удобствами. Мухтадир сел на ступеньки лестницы, как-то сразу постаревший, придавленный тягостным чувством. Со Светой он отмалчивался: не подобает носящему папаху снизойти до такого, чтоб говорить в подобных случаях с невесткой. Старик закурил свою видавшую виды самодельную кизиловую трубку:

— Значит, перебираешься, сын мой?

— Прости, отец, так надо.

— Но, но…

— Так лучше будет и тебе и нам.

— Ты позволяешь себе за отца судить? И не спрашиваешь, нравится мне это или нет… Будь ты проклят, сын мой.

— Отец, прошу, не выходи из себя.

— Будь проклят тот день, когда мать умерла, родив тебя… — тихо, почти неслышно, говорил Мухтадир, и именно в этом полушепоте была выражена вся его боль. — Не отнимай у меня солнце! Не будь жестоким, зачем плюешь в родник… Прошу, живите у меня. — И он с надеждой посмотрел на сына.

— Нет, отец, я по-новому хочу жить, — промолвил Кайтмас, укладывая в рюкзак мелкие домашние вещи.