Избранное. Том 2

Мама все бредит про разное, но больше про колокольчики,— сказала я и похвалилась: —Теперь сама готовлю обед. Напекла лепешек, их пока едим. Приходила какая-то тетечка и молока приносила, а денег не взяла. А на другой день другая тетя принесла картошки.

— Тетя Леля... тебя... повезут на каторгу? Ты не бойся, красные тебя освободят.

— Милая ты моя!..— дрогнувшим голосом протянула Леля. Чем-то поразило меня выражение ее глаз. О том, что мы за нее молились, я не сказала.

— Слушай, Машенька,— после некоторого молчания заговорила тетя Леля,— контрреволюция будет подавлена. Светлая тогда станет жизнь. Конечно, не сразу, придется много потрудиться для этого. Ты учись хорошо, слышишь, и ты, Лика... Так и запомните: это мое завещание вам — учитесь. Привет передайте Марусе, когда она поправится. Когда придет в себя, ей вы сразу не говорите про меня. Понятно? И брату привет, когда он вернется... Пусть он не очень горюет... Надо бы сказать вам что-то такое, чтобы вы на всю жизнь запомнили. А я не могу. Должно быть, я не очень умная. Не думала я, что так обернется дело. Но все равно, не могла же я вас бросить одних... Если бы я хоть знала, что Костя явится...— Она заморгала часто и по-детски прерывисто вздохнула. Что-то было в ее лице, что причиняло почти физическую боль — ранило жалостью. Жажда жизни — вот что. Это я поняла значительно позднее, лишь в зрелые годы. Но лицо Лели запомнилось мне навсегда таким, каким я его видела в последний раз.

Подошел солдат с винтовкой (он давно уже наблюдал за нами) и велел идти прочь.

— Можно, я только прощусь с ребятами? — попросила Леля.

— Прощайся,— угрюмо буркнул солдат и опять отошел.

— Куда же тебя увезут? Ты будешь писать оттуда нам? — спросила я и заплакала.

— Не плачь, Маша, будь молодцом, на тебя остается целая семья. Давай простимся...

Уцепившись за подоконник, я вскарабкалась на выступ стены. Мы хотели поцеловаться, но решетка нам мешала. Мы только поцеловали друг у друга руки. Потом я помогла подтянуться сестренке. А Вовку мы не сумели поднять высоко: он был очень тяжелый, только поставили так, чтобы тете было его хорошо видно. И она долго смотрела на него.

— Тетя Ли, приходи скорее домой,— захныкал Вовка.

— Ну, хватит, хватит, идите домой,— стал прогонять нас солдат,— того гляди, начальство заявится.

И мы побрели домой, то и дело оглядываясь назад. А Леля все смотрела нам вслед...

К дому мы подошли, когда уже смеркалось.

Посреди площади какие-то люди врывали в землю столбы.

— Чего делают дяденьки? — спросил Вовка.

— Качели,— сказала Лика.

Костя ушел сразу, как только мы вернулись. Я не решилась с ним заговорить. Мы остались одни.

И вдруг нам стало страшно, очень страшно. Мы сами не знали почему. Поев холодной вареной картошки с луком и остатками ржаной лепешки (для Вовки у нас было одно яйцо), мы даже не убрали со стола и скорее залезли к маме на постель. Вовка сейчас же уснул, а мы с Ликой долго шептались: что сделают с тетей Лелей? Потом и мы уснули у мамы в ногах, одетые. Лампа на столе погасла сама, когда выгорел керосин, изрядно накоптив.

Проснулись мы все трое почти одновременно от гула толпы за окнами. Чтобы не тревожить больную мать, я перетащила ребят на тетину постель в столовую.

«Почему так много народу?» — подумала я, распахивая окно.

Посреди площади на высоких столбах были повешены четверо мужчин и с ними Леля. Я сразу узнала ее. Она висела неподвижно, свесив голову набок; косы ее обрезали.

4

Мне было в тот день всего десять лет. Но как много значит ответственность даже в детские годы. Первое, о чем я подумала при виде чудовищного зрелища, это как бы уберечь от него детей. Виселица стояла против нашего дома, чуть наискосок. Захлопнув окно, я тщательно задернула занавески и присела на кровать: у меня потемнело в глазах.

— Маша, ты заболела,— услышала я словно издалека испуганный голос сестренки. Через несколько минут я опять стала видеть, только дрожь била не переставая, так что я даже лязгала зубами.

— Маша замерзла,— сказал Вовка. Не помню, сколько я так сидела, но потом встала и тяжело, как старушка, поплелась в кухню: надо же было кормить ребят.

В тот день ушло от меня детство. Много лет минуло, пока я отогрелась...

Пришел доктор — раньше, чем всегда. Сегодня его сухонькое лицо было еще строже, глаза еще испуганнее. Рука дрожала, когда он гладил меня по голове.

— Изверги,— прошептал он бледными губами.— А-а!

А я вдруг всхлипнула впервые за это кошмарное утро и уткнулась головой в его грудь.

— Та-та-тата! Давай-ка веди к больной. Как она у нас там? Он внимательно выслушал мать, помог мне сменить ей рубашку и простыню. Потом сел на стул и долго о чем-то думал.

— Сегодня часиков в десять вечера у Марии Кирилловны кризис. Будем надеяться, что все пойдет на поправку. Дашь ей лекарство... Надо заказать в аптеке. Впрочем, я сам принесу.— Он продолжительно вздохнул, не то застонал и ушел, семеня ногами, очень старый и слабый. После я узнала, что вместе с Лелей был повешен лучший его друг — доктор Гольдман.