Избранное. Том I

Мировосприятие и творчество Мосешвили можно назвать «асоветским»: он не полемизировал с окружавшим его миром, не выступал против, разве что иронизируя, а просто игнорировал как нечто не заслуживающее внимания. Неудивительно, что в молодости на него оказала влияние культура хиппи, причем воспринятая глубоко, – начиная со святого Франциска Ассизского, которого он, будучи по вероисповеданию католиком, особенно почитал. Живую связь с русским Серебряным веком (многим представителям которого св. Франциск тоже не был чужд) Георгий Ираклиевич ощущал через встречи с М.С. Волошиной и М.Н. Изергиной в Коктебеле, где регулярно бывал, с А.И. Цветаевой, позднее с И.В. Одоевцевой. Проучившись несколько лет на романо-германском отделении МГПИ (ныне МГПУ), он в 1978 г. ушел оттуда «по собственному желанию, совпавшему с мнением начальства», как пояснил в одном из интервью. Ответственное решение было принято сознательно, ибо к тому времени Георгий Ираклиевич состоялся как поэт и как творческая личность. В интеллектуальном и духовном плане он повзрослел очень рано, в житейском – до конца жизни воспринимал многие вещи, а порой и вел себя «как ребенок». Переход в ряды «дворников и сторожей» означал службу киномехаником в школе: «никто лучше враждующего с техникой Мосешвили не умел на радость детям растянуть 10-минутный фильм на весь урок», – чернорабочим в Доме архитектора и чтецом в Центральной библиотеке для слепых, где он проработал 11 лет, читая вслух книги людям, лишенным зрения. «Там я научился не бояться микрофона, – вспоминал Мосешвили, от природы обладавший красивым голосом и превосходной дикцией, – а самое главное, в годы позднего застоя было трудно найти лучшую “крышу”, чем ЦБС. Что я только ни читал слепым! Бывало, берешь софроновский “Огонек”, а читаешь Гиппиус, Мережковского или вовсе “самиздат”».

Георгий Мосешвили, по его словам, писал стихи с детства. Наиболее ранние из сохранившихся в семейном архиве датированы 1972 г. Если им порой недостает оригинальности, то с технической точки зрения они почти безупречны: автору всегда была мила акмеистическая точность. В 1976 г. он впервые собрал свои опыты в книгу «Забытые истины», проставив в выходных данных машинописи: издательство «Харон». Помимо серьезного, литераторского – в лучшем смысле слова! – отношения к текстам, на «типографскую» публикацию которых рассчитывать не приходилось, следует отметить внимание автора к композиции книги, в чем влияние поэтов Серебряного века сказывается не меньше, чем в стилистике и содержании стихов. Из стихотворений Мосешвили тщательно выстраивал циклы, из циклов – сборники, и это было присуще ему всегда.

Небольшие по объему циклы «Неземная радуга», «Посвящения друзьям», «Дон Жуан» и «Забытые восьмистишия» отразили короткий и насыщенный период стремительного «взросления» Мосешвили-поэта, завершившийся книгой «Бумажный Парфенон», на титульном листе которой стоит псевдоним «Георгий Немон». Ее не отнести к «ювенилиям», которые интересны читателю только в силу личности автора, а не достоинств написанного. «Бумажный Парфенон» можно считать полноценной дебютной книгой, дающей право на место в литературе, если судить не мерками «литпроцесса», но по «гамбургскому счету». Тогда не столь важно, сколько тысяч или десятков человек ее прочитали. Несколько стихотворений из нее Мосешвили позднее включил в «Неизвестность» и в последний сборник «Стихи из времени», работу над которым не успел завершить.

Могло ли что-то из этих стихов быть напечатано в СССР тогда, в конце семидесятых? Если судить только по текстам, думаю – да, хотя «непроходных» заведомо больше. Если же обратиться к «контексту»… Дело было не только в цензуре и идеологическом контроле – в конце концов, печатались стихи не только про Ленина и партию. Публикации, точнее, необходимые для этого усилия предполагали взаимодействие с литературной средой, воззрения и нравы которой не вызывали у автора иллюзий. Путь в печать для «недоучившегося студента» (коим, по советским меркам, был Мосешвили) открывался только через литкружки или литобъединения, где сложившемуся и ценившему свою работу мастеру предстояло тягостное соседство амбициозных дилетантов и графоманов. Не пошел он и по «диссидентской» стезе: не передавал рукописи за границу, не писал рассчитанные на резонанс антисоветские стихи, не пытался добиться признания в среде андерграунда обеих столиц, хотя дружески общался с В.Д. Алейниковым, В.Б. Кривулиным и А.Т. Драгомощенко. Георгий Ираклиевич «выбрал неизвестность», оставшись поэтом для нескольких десятков знакомых, читавших (и перепечатывавших) его стихи и слушавших декламацию, в которой начисто отсутствовали пафосное актерство и «поэтическое» завывание.