Избранное. Том первый

Одёжа мокрая, а дождь сеет и сеет, кропит брызгами потные лица: не скупится на влагу бусое от туч небо, а ветер выталкивает тучи из их стойл: «Пошли! Пошли! Здесь потрудились – дальше ступайте! Там тоже дождичек нужен». Нехотя расстаются подружки-тучи, выбирают тёмные спутанные волосы из волос товарок своих, прощаются.

Вот уж синь засинела, а ветер гонит, гонит. И в высоком пространстве сверкнула ослепительная краюха солнца, особенно яркая посреди морока.

То ли ветер, потеряв терпение, задул старательно, то ли, солнца напугавшись, тучи стремительно покатились на запад. За ними по реке волочилась жемчужно-сизая завеса дождя.

Поскрипывали снасти, пузырился кожаный парус, с которого звонко падали на мокрую палубу последние капли, разбиваясь на тысячи крохотных шариков, вновь упруго отпрыгивали и – умирали, впитываясь в то, что принадлежало людям, в самих людей, улыбавшихся просветлому солнцу.

Ширманов, сидевший на корме, как кот жмурился, разглаживал седые щетинистые брови, в рубцах и в глубоких морщинах, как в буераках ручейки, блестела влага. Задубевшая коричневая кожа отвисла к скулам, лицо казалось исчерченным резцом. Глаза, дождём, что ль, омытые, сделались больше, и Володей увидал, что глаза у старого вояки совсем младенческие...

«Как он убивает... с такими глазами? Отец сказывал: «Ширман – воин опытный. Бывал я с им и на Колыме, и на Индигирке. Раз от десяти вдвоём отбивались... Спина к спине стояли...».

Под солнцем приветливей стали и другие, затужившие по близким казаки. Любим, самый голосистый из всех, завёл песню:

И туда гора, и сюда друга.
Между теми, ой, да горами
Загоралася заря...

– Ой! – нечеловеческим низким и всё-таки мягким голосом подтянул Потап, наклонив над веслом огромную, как ведёрный чугун, голову. Медленно вспухали желваками скулы, вздувались на висках и на шее жилы, а лоб и глаза закрывала свисающая копна волос. Любил петь парень, любил, но стеснялся. А уж если пел, то забывал про всё и дальше согласно и звучно вёл вместе с Любимом:

Ох, не заря там, ох да не зоренька.
Вышла на берег девчоночка моя...

Теперь и Ширманов не удержался и, подавшись песне навстречу, рванул простуженно гулко, рванул, устыдился столько неуместной громкости, сбавил звук и повёл тихо, тайно, словно нашёптывал девке на завалинке. А тут взвился золотою струной чистый, высокий голос Володея. Песня замерла на мгновение и снова взлетела в заголубевшее поднебесье. И удивлённо замерли прибрежные леса, редко слыхавшие столь складные, стройные звуки.

Река изумлённо откинулась волной к берегам, закачала налитыми плечами.

И туда гора, и сюда друга.
А меж теми крутыми горами...

Что человек русский без песни! Небо без солнца... ночь без луны. Холодно – греет его песня, темно – путеводной звездой мерцает, безнадёжно – родничок омывает болезную душу, и высветляется кровоточащая душа и золотой пчёлкой устремляется вслед за песней. Пока жива песня – не согнуть россиянина, не сломать. В радости, в беде, в неволе, в походах ратных, как крест на шее, носит он на груди песню. Гайтан с крестом мать надела, подарила родимая земля.

Плыви, судёнышко! Правь, старый кормчий! Под плеск волн, под скрип уключин взбирается по синей нитке реки серый паучок-дощаник. Река на север течёт, парус и вёсла гонят дощаник на юго-запад, против течения, но – по жизни, как и должно идти человеку.

Не смог слиться юг с севером, в человеке прошлое с настоящим слилось. Молодой Фёдор оживал в старом Ширмане, беззаботный ещё не испытавший походных тягот, он легкомысленно отмахивался от тревог видавшего виды казака, не слушал его предостережений. Ширман знал: начнись всё с начала, и вновь повторятся его ошибки, его лихие, отчаянные промахи. Может, не так прихотливо изовьётся судьба, а что она изовьётся-искрутится – несомненно.

Молодость глуха к предостережениям мудрой старости. Какая же она молодость, ежели оглядывается на каждом шагу! Жить вполглаза, вполдыхания человеку вольному не под силу. Наказав себе быть благоразумным, в первом же походе он забывает об этом, а на пиру вспомнит и подымет чашу... за чьё-то благоразумие.

Володей грезил, звал песней Стешку. И та бежала, бежала к нему по зыбким волнам, вот только бурун позади дощаника мешал ей дотянуться до борта. Скорее, скорее! Фёдор, подай ей руку! А Фёдор не видит, не слышит Стешку. У него свои грёзы, как свои у Любима и у Потапа.

Сюда, сюда, Стешка! Сюда, ладушка! Наяву грезя, Володей тянется к ней, тянется и не может дотянуться. Склонив голову к плечу, она откидывается назад, и волна уносит её к Якутску. Спрыгнуть бы, побежать бы за ней, ведь не прикован же он к веслу. Не прикован, а крепко держит... Теперь, пока на ногах, – плавать, ходить, скакать на коне по неведомым землям, служить державе. Стешке – ждать, баюкать сына...