Избранное. Том первый

И бежал однажды, когда Ремез был ранен. Он мстил за цепь, мстил за поруганную волю. Он ржал и, взбрыкивая, летел по степи, но вдруг упёрся передними ногами, словно перед ним разверзлась пропасть. Но не пропасть пугала, пугала степи бескрайность, а седло на спине напоминало о хозяине, который хотел стать ему верным другом. И не нагайкою внушал мысли о дружбе – добрым словом и шуткой.

Вскинувшись на дыбы, Сокол развернулся на задних ногах и сделал первый прыжок к человеку, который истекал кровью. К нему крались шакалы, и конь разогнал их и лёг рядом на брюхо, ожидая, когда хозяин очнётся.

Так началась их дружба. Конь понимал человека с полуслова. И не следовало упреждать его: «Не пей студёную воду! Ты запален!». Но Сокол был молод, игрив, и Ремез любил его шалости. Выговаривал коню для порядка. Тот с поддельною кротостью выслушивал его назидания и снова шалил, но тотчас утихомирился, увидав, что Ремез рисует.

Ремез вмиг вычертил синюю ящерку – речку, кусты, курган, клочок пустыни, перевернул лист и задумался: «Гарь... Геенна на земле огненная! За что обрекли себя люди? Что они ищут в огне?».

Очинив саблей перо казарочье, принялся рисовать скит. Не тот скит, к которому ехал, который видал на Вагае. Бревенчатый, мрачный за саженным прочно пригнанным частоколом. Лиственничные колья остры, как пики. Перед ними – ров. Через ров – мостик, который спускали не перед всяким. В ограде подслеповато щурились крохотными окнами скитские кельи. В середине скита часовня, обнесённая заплотом. Над ним навес с колючими шипами, в заплоте – бойницы...

Переняли старцы от предков своих умение возводить недоступные для врагов крепости.

И вот – огонь под часовнею взвился. Нерукотворный огонь – то гнев божий. И кто-то из старцев ударил в бухало. И, воздевая к небесам руки и моля о пощаде, пали на колена люди. Разъярённый робостью, их поп бешеный посылал единоверцев в пламя. Над ними воссияла молния...

– Поразит ли она вожа? – раздался позади Ремеза чей-то слабый надтреснутый голос.

– Ежели в полымя кинутся – допреж всех поразит, – убеждённо сказал Ремез. – А не поразит, дак я того полудурка собственноручно изжарю!

– Ето как же? – голосок вдруг отдалился. Видно, тот, кому он принадлежал, отскочил. – За какие-таки грехи?

– Чтоб век людям не укорачивал. Не он возжёг свечу жизни – не ему гасить.

– Творцу-то видней, – заключил голосок не слишком уверенно.

«Судить по голосу, дак Фока. Горбат, мал, умом ущербен... Как же поддались ему люди?» – Ремез и не зная старца угадал – горбат, мал и голова луковицей, голая, в родимых пятнах. Стоял в двух-трёх саженях, стерёгся. Верно описали его тарские казаки. Зол, говорили, и коварен.

– Чо переполошился, раб божий! Я не полымя, не испепелю.

– Человек – грехов скопище, огня страшней.

– Сам-то не грешен?

– Все грехи мои огонь священный очистит.

– Твои – ладно, детишки в чём грешны? – этот нетопырь вызывал омерзение. И Ремез брезгливо разглядывал выродка, возомнившего себя божьим посланцем.

– Потому и огню преданы будут, дабы грехов не ведать, – проблеял Фока и жабьими уставился глазками. Две чёрные смолистые дырочки источали отчётливое торжество: вот-де, я и убог, и бессилен, а сильнее тебя. – Перед судьёю небесным предстанут невинными, – ликующе заключил он и отступил ещё дальше.

А ты? А Мефодий? Вы какими перед богом предстанете?

– И мы очистимся, – Фока снова приблизился к Ремезу, ткнул худым скрюченным пальцем в нарисованного пастыря. – Пастырь-то в ските я... Почто он росту великого? Почто молонья над ним?

«Может, и впрямь плюгавца сделать? И не молонью – гадюку над ним?» – прикидывал Ремез, дивясь доверчивости обманутых людей, подпавших под влияние уродца.

– Подь ближе, подсказывай! Править стану.

Фока с оглядкою приблизился. Оглядывался не зря: из-под горы вышел серенький ослик.

– Чем не святитель? Шествие на осляти, – расхохотался Ремез.

В Тобольске видывал крестный ход и в Вербное, и в Троицу.

Владыка причетом под звон колокольный, под сладкоголосие певчих садился за неимением осла на коня и, уже хмельной, раздавал прихожанам щедрые благословения. Коня вёл под уздцы воевода, тоже бывший навеселе.

– Сядь на скотинку-то, – велел Ремез душ улавливателю. – Соверши круг не спеша. Да борзо, борзо!

Горбун, пыжась, сделал круг и второй. И вот на огненном извиве молнии появились чёрная головка змеи, с боков – крылья. Проповедник, став чуть ли не вдвое короче, восседал на осле. Рука по-прежнему оставалась воздетой, рот в безумном призыве широко раззявлен.

– То я, – удовлетворённо кивнул Фока. – Сию икону повесим в скитской часовне.

– Чтоб сгорела? – свёл брови Ремез. – Не для того старался.

– Не сгорит... И я из пепла восстану, – хитро ухмыльнулся горбун. – Яко птица волшебная Феникс. Бесследно сгинет в пепле Мефодий, завистник мой и проискатель.

«Так, – отметил для себя Ремез. – А ты, стало быть, ускользнёшь. Ну коли так, иную заставлю произнести проповедь».

– Веришь ли ты в своё воскрешение?