Избранное. Том первый

Но он был уверен, что, какие бы партии ни сменяли друг друга, его имущество останется неприкосновенным. Всем, чем он владел, он владел законно, по нотариальным и купчим крепостям. А оказалось вдруг не совсем так. Правда, ему должны заплатить за луг, или, как говорили, выделить взамен другое место, какой-то кусок общинного пастбища за рощей, но дело было не в этом. Они хотели взять луг против его воли, — вот что казалось ему несправедливым. «Что будут думать теперь всякие мерзавцы! — злился Юрталан. — Раз можно так луг отобрать, ни на что тогда запрета нет».

Но почему именно его луг, почему? Вот что значит держать власть в своих руках, хотя бы и общинскую, способную, по мнению Юрталана, только чинить людям пакости через сторожей да охранников.

Раньше Юрталан сердился на сына. Стойко был гораздо более рьяным политиком, регулярно ходил на партийные собрания, бегал по выборам и митингам, ожесточенно спорил в корчмах и на перекрестках. С одной стороны, Юрталан радовался, что Стойко немного пообтешется, привыкнет говорить с людьми, с другой — косился на него за то, что он запускает работу.

— Где был? — спрашивал Тодор сына с напускной строгостью, когда тот приходил поздно.

— На собрании.

— Собрание тебя хлебом не накормит!.. — сердился отец, но и Стойко понимал, что сердится он не всерьез.

Юрталан всегда считал, что политика, предвыборные дела отнимают слишком много времени.

«Подождите, — говорил он теперь. — Я покажу этой собаке Пандурову, он запомнит, кто такой Тодор Юрталанов!»

И он начал чаще захаживать в корчмы и кофейни, толковал в сторонке с соседями и приятелями, напоминал о себе старым друзьям по военной службе, по фронту. Теперь он охотно беседовал с людьми, на которых раньше и смотреть не хотел. Юрталан строил различные планы насчет выборов, угрожал Пеню Пандурову, распалялся и все сильнее и сильнее увлекался этой борьбой. «Время потеряю, истрачусь, но луг не отдам!» — грозился он кулаком.

— Как у вас там дела, молодежь? — спрашивал он у Стойко.

— Ничего дела, только вот… — И Стойко жаловался, что не все идет как следует, некоторые хотят увильнуть от борьбы, подлизываются к старосте, хитрят, чтобы получить хорошее местечко…

— Всегда так! — ворчал Юрталан. — У кого в руках кость, около того и собаки.

Выборы близились, и в село уже приезжали агитаторы из города, собирали мужчин, держали перед ними зажигательные, смелые речи. Народ зашумел, посыпались жалобы, наговоры, угрозы, брань.

Юрталан не очень доверял агитаторам своей партии, — они являлись как нежеланные гости, за которыми водились старые грехи, разражались потоками фальшивых и пустых фраз и уезжали, не оставив никакого огонька в сердцах своих слушателей.

— Давай мост, мост давай! — издевался над ними кое-кто из крестьян, намекая на старые невыполненные обещания.

Юрталан рассчитывал на свое слово, надеялся, что голоса ему принесет его личное влияние. Многие работали у него поденщиками, состояли издольщиками, многие занимали деньги под проценты и хлеб нового урожая. Теперь Юрталан, любезный и разговорчивый, заходил по вечерам к ним домой, оставлял по десятку бюллетеней и, указывая пальцем, говорил:

— Вот мой бюллетень, тут моя фамилия…

Как-то вечером он зашел к Цырвенаковым. Они встретили его как кума, не знали, куда и посадить. Добра засуетилась, натаскала подушек, осторожно подмела стареньким веником пол, твердя вполголоса, что они не ждали такого дорогого гостя, и глазами подавая знаки своим дочкам. Те бегали взад и вперед, подавали посуду, послушно и застенчиво помогали матери. Они понимали с одного ее взгляда, что и откуда принести, когда принести, куда поставить.

Накрыли на стол, и Юрталану пришлось откушать хлеба-соли — ничего не поделаешь. У Цырвенака был еще зять и четыре брата, и всем им Юрталан должен был дать по бюллетеню со своим именем. И не просто дать, а и заставить голосовать. Было у хозяина и еще много всякой родни: два шурина, дядья, двоюродные братья…

Поели, закурили, и Юрталан завел разговор о политике, о выборах в общину и о проделках старосты.

— Ты ведь меня знаешь! — Юрталан посмотрел на Цырвенака и ударил себя кулаком в грудь. — Мне власти не нужно, и в чиновники я не лезу, потому что все они захребетники и лодыри. Но как посмотрю я, до чего докатились наши общинные деятели, сердце у меня кипит от злости. Подожди-ка, думаю, дай мы соберемся с силами, а то те такую кашу заварят, что неизвестно, как ее расхлебывать.

Добра смотрела Юрталану в рот, Петра покусывала кончик платка и тоже слушала, чуть отвернувшись. Кичка поглядывала на него исподлобья, и на ее губах играла легкая, еле уловимая улыбка. Глаза щурились лукаво, недоверчиво и насмешливо. Сам Цырвенак, наставив ухо, медленно, с наслаждением затягивался и все наклонялся к Тодору, будто был немного глуховат.

— Этого пса Пандурова надо не только из общины выбросить, из села его надо выгнать… Попомни мое слово — он нас продаст и заложит со всеми потрохами. С чего это он столько лет жил припеваючи, когда у него всего пятьдесят декаров земли? Разбойничал!