Избранное. Том второй

По утрам в Совете было пусто. Сазонов любил эти часы тихого уединения. Надев на нос очки в круглой металлической оправе, он доставал книжку и, забыв обо всём на свете, читал, пока высокое шаткое крыльцо не скрипело под тяжестью чьих-либо ног. Первою обычно приходила Варвара Теплякова. Заслышав её шаги, Сазонов поспешно прятал очки, скрывая близорукость, появившуюся от неумеренного чтения. Варвара давно приметила в председателевом столе тёмный кожаный футляр, но, зная, что он стыдится при посторонних носить очки, не подавала вида.

Кроме книг у Варлама была ещё одна слабость. Она особенно привлекала Варвару, видевшую в этом отдалённое сходство с Логином. Отдыхая, Сазонов брал в руки нож или пилку и резал что-нибудь из дерева. Варвара часто любовалась его изделиями, но для порядка ворчала, убирая стружки, хотя и испытывала при этом удовольствие не меньшее, чем при стирке пропитанных красками рубах мужа.

Сазонов и на этот раз достал из-под лавки обожжённую палку, которую сделал для деда Семёна, и принялся полировать её фетровым лоскутком. Палка напоминала по форме ружье, ствол которого упирался в землю. У приклада тщился выстрелить маленький бородатый человечек, и хоть ружье было великовато, он не унывал и тянулся к спусковому крючку.

- Опять мастерскую открыл? – с притворным недовольством потянула носом Варвара: пахло лаком. – Ни дома, ни на работе покою от вас нет.

- Доделываю, – виновато сказал Сазонов. – Мне бы Дугина вызвать...

Варвара с неохотой вышла. Ей хотелось присутствовать при завершении председателева художества. Это всегда самый желанный момент. Но, привыкнув к повиновению, она вздохнула и направилась к крестовому под железной крышей дому Дугина.

- Жёнка-то хворает? – открыв калитку и медленно переступая по тугому дворовому настилу, спросила Варвара.

- Хворает, боль моя! Чем токо не лечил – всё без толку...

- Видно, так лечил...

- Дак как же – и к дохтуру возил, и прогревания делал – один ляд...

- Приведи ко мне, живо на ноги поставлю.

- Комсомолец мой не велит. Ослушаться боюсь: как бы власти не придрались. Враз должности лишат.

- Пужлив больно! Уж не подсмотрел ли кого?

- Я бы не прочь, да ведь мужик у тебя... а то хоть сегодня...

- Не про тебя, – нахмурилась Варвара и перевела разговор. – В Совет иди. Председатель зовёт.

- Ты, бывает, не знаешь зачем? – он побаивался, когда его вызывали в Совет.

- Мне не докладывали.

- Приду. Из района, случаем, никого нет?

- Кажись, никого.

Ефим сидел у изголовья матери, третий год не поднимавшейся с постели. В лютый мороз Михей послал её за сырником к Волчьему буераку. Лошадёнка попалась норовистая, необъезженная. На обратном пути, выбившись из сил, стала, и Клавдия промаялась с ней допоздна.

Кое-как добравшись до дому, слегла и больше не вставала: ноги отнялись. И без того нелёгкое житьё женщины стало невыносимым. «Натрескается и лежит день-деньской!» – попрекал её Дугин. Вставал он, как правило, с левой ноги. Долго и неотвязно костерил сыновей. Ефим затравленно огрызался, мотая головой под увесистыми тычками отца. Федяня в такие минуты исчезал. С возрастом сила у сыновей прибывала, убывало терпение, оставалась неприязнь, которая грозила перейти в ненависть. Федяня уже не один раз давал отцу сдачи. Ефим на это не решался. Зато на словах был резок и нередко пугал отца своими высказываниями.

- Кулачина ты скрытый! – распаляясь, кричал он. – Дождешься, что заявлю на тебя!

- А про что? – щурил длинные глаза Дугин. – Факты у тебя какие?

- А кто хлеб в яме гноил? С белыми по лесам кто скрывался?

- А кто не гноил? – спокойно возражал Дугин. – Да и с белыми полдеревни связаны были. Совецка власть всех простила, Алёха!

- Про всех не знаю, а тебя зря простила! Ты всё такой же кулак.

- Ну, это ты врёшь, Алёха! Я честный колхозник! А сын у меня комсомолец. Не зря же мне ключи от всего колхозу доверили! – убеждая то ли себя, то ли Ефима, раздумчиво почёсывал сломанную переносицу Дугин.

- Разберутся – отнимут! – парень выходил из себя. Но чем больше он кипятился, тем спокойнее делалась усмешка отца. – Стоит какой-нибудь заварухе начаться – опять встрянешь...

- А что, ожидается? – играя, спрашивал Дугин.

- Не надейся! Кончились те времена!

- Мне ведь и теперь нехудо живётся. Работа не пыльная: ходи да ключами позванивай. А раньше кто боле меня на своём поле гнулся? Землю взяли – пущай берут! Лошадей отобрали? И по им убиваться не стану. Все колхозные – мои. Кому не дадут, а Михей Матвеичу в первую голову. А насчёт встрянуть... Ты в моё нутро заглядывал, сморчок? То-то. Оно под шкурой. А шкура мужицкая в семь кнутов драная. Сразу-то не разглядишь, что под ей деется...

Под конец Дугин говорил совсем тихо, словно возражал не Ефиму, а себе. В общем-то, эти споры ни к чему не приводили. Каждый оставался при своём мнении. Сын постепенно отдалялся от отца. А отец всё больше испытывал желание поговорить с ним. И после таких разговоров он становился и добрей и покладистей.