Избранное. Том второй

Плотник, каменщик, землекоп, грузчик, он всегда был на самой тяжелой, выматывающей силы работе. Два небольших его участка в поле и крохотный огородик обрабатывали мать, жена и дети. Ило привык к тяжелому физическому труду и даже гордился тем, что всю жизнь занимался именно таким трудом. Не в пример другим, он не просиживал вечера в корчме, не имел привычки, как говорится, прополаскивать горло ракийкой. Но раз или два к год по какому-нибудь особому случаю Ило напивался до бесчувствия. Бывало это обычно после целого дня тяжелой работы. Домой возвращался он далеко за полночь, поднимал всех на ноги, чтоб ублажали его, прислуживали, глядел зверем, отчаянно размахивал руками и осипшим голосом кричал:

— Проклятая жизнь! Спалил бы все на свете к чертовой матери!

Так твердил он до тех пор, пока, выбившись окончательно из сил, не заваливался на постель и не засыпал мертвым сном. Спал он долго, будто разом отсыпаясь за все ночи и дни. А наутро, протрезвев, стыдился смотреть матери и жене в глаза, а если они ненароком спрашивали его о чем-нибудь, что и отношения никакого не имело к вчерашнему, он, потупившись, говорил:

— Хорош же я был!.. Ну, да с кем не бывает…

Детям он предоставлял полную свободу. И хотя был с ними строг, ни разу пальцем не тронул. «Учи умом, а не кнутом, — говорил он. — Скотина и та доброго слова послушается, а уж дите и вовсе».

Старшие сыновья нанялись на работу в Софии. Там и осели, обзавелись семьями. Дома, в селе, остался один Борис. Борис увлекался механикой, электротехникой, а летом помогал женщинам управляться в поле и на огороде. Последние годы они и на обоих своих участках, и в огороде сажали картофель, и часть урожая шла на продажу. Варили и по нескольку бочек сливовой водки — так что кое-какие денежки перепадали.

Ило, человек умный, приметливый, понимал, что Борис все больше уходит в политическую борьбу, но ни разу даже не заикнулся об этом, не сделал ни единой попытки остановить его, отговорить. «Парень на правильной дороге, — говорил он себе. — Такие, как он, и изменят жизнь на земле». И когда сына арестовали, даже не охнул ни разу, хоть и знал, что приговор может быть суровым. А после того как приговор был вынесен, он, единственный из родственников осужденных, не поддался панике, не бросился вымаливать царскую милость. Вообще-то хлопотал немало, пожалуй, даже больше других, чтоб обеспечить сыну хорошую защиту и облегчить его участь. Он знал, что борьба обострилась до предела, время тяжелое и смертный приговор вынесли потому, что такова политическая обстановка. Прежде за гораздо более тяжкие провинности давали двенадцать лет или в крайнем случае приговаривали к пожизненному заключению.

Вернувшись после суда домой, глядя, как голосят, заходятся в крике женщины, он сказал:

— Ничего не попишешь, это бой, а в бою противник тоже стреляет — значит, кому-то нужно погибнуть.

Но, несмотря на внешнее спокойствие, невозмутимость, несмотря на все свое благоразумие и суровость, с того дня, как Бориса осудили на смерть, Ило словно бы ссохся, лицо осунулось, сморщилось, глаза ввалились, глядели особенно строго. Он одинаково любил всех своих детей и одинаково обо всех заботился, но где-то в глубине его души таилось особенно теплое чувство к Борису. Младший сын казался ему таким, каким он сам хотел быть в молодые годы: смышленый, самостоятельный, умелый, разбирается в политике. Конечно, время сейчас такое, само наводит бедняцкую молодежь на правильный путь, но все же Борис и складом характера был именно таким, каким отец хотел его видеть.

После того как стал известен приговор, Ило часто садился где-нибудь в дальнем уголке двора, машинально курил, привычно выпуская густые клубы табачного дыма, и думал о младшем сыне. Изболелась за него душа, жаль было парня, и он бы с радостью согласился пойти вместо сына и в тюрьму и на виселицу. Ило знал, что Борис нужнее для дела, для партии, для борьбы. Он и сейчас с охотой бы его заменил, насколько б хватило сил, с охотой стал бы помогать тем, которые продолжали дело сына, но они не обращались к нему, не просили у него подмоги. И это его очень огорчало. Выходит, он уже лишний… Попробовал он было сам отыскать тех, кто заменил арестованных коммунистов, но либо он не туда толкался, либо те боялись ему открыться, только каждый раз он натыкался на глухую стену… А что работа не прекращалась, было видно хотя бы по тому, что полиция разыскивала еще одного парня, да не тут-то было. Он выскользнул у них из-под самого носа, ушел в подполье. Кабы установить с ним связь, Ило дал бы ему приют, кормил бы и помогал во всем. Но тот не показывался. Отчего?

Ило засыпал поздно, просыпался рано. Но вставал не сразу, а глядел на темные стены комнаты, и какие только мысли не роились у него в голове!

Жене иной раз хотелось спросить его, как обстоят дела с Борисом, она мечтала услыхать хоть слово утешения, но, зная прямоту Ило, его привычку выкладывать все, как есть, она не решалась начать разговор. Дня за два до того она робко заикнулась, — мол, поговаривают о помиловании.