Избранное. Том второй

Тюремное начальство в своей заботе о жизни смертников прибегало и к другим мерам. Так, приговоренный к смерти не должен был иметь под рукой ничего такого, что дало бы ему возможность посягнуть на свою жизнь. Прежде чем ввести заключенного в камеру, надзиратели отбирали у него пояс, перочинный нож, все острые предметы и все, из чего можно соорудить петлю. В камерах смертников не было и коек. Им оставляли только соломенные тюфяки, брошенные прямо на цементный пол. Камера должна была быть совершенно пустой, суровой и унылой.

В такие вот голые, холодные цементные камеры восьмого отделения тюрьмы и посадили Юрдана Миланова, Бориса Митовского и Ивана Тодорова Проева после того, как им вынесли смертный приговор. Они сидели в трех соседних камерах под четными номерами неподалеку от «колеса», и поэтому самые легкие, самые осторожные шаги возле «колеса» отдавались ужасом в их сердцах и казались зловещими. Обычно приговоренных к смерти помещали в камеры-одиночки. Но так как в последнее время и военные и гражданские суды работали без передышки, камеры восьмого отделения были буквально забиты смертниками. Кое-кто был помещен даже в седьмое отделение, занимавшее противоположное, западное, крыло того же этажа. В иное время туда сажали только особо опасных политических преступников.

Чтобы всем хватило места, заключенные укладывались на ночь не в длину камеры, а поперек, в ширину. Ложились вплотную друг к другу, как сельди в бочке, и если кому-нибудь надо было встать и подойти к двери, он должен был внимательно смотреть под ноги, чтоб ни на кого не наступить. Перевернуться с боку на бок было делом почти невозможным, и если у кого затекали спина, ноги, он вставал и, прижавшись к стене, стоял так часок-другой. Спящие тут же инстинктивно занимали высвободившееся пространство.

В отделении смертников существовал строгий порядок. Свидание разрешалось только раз в месяц, но порой, если прокурор бывал занят или просто не в духе, то и это единственное свидание отменялось, откладывалось. Передачи принимали тоже раз в месяц. Однако, с разрешения начальника тюрьмы или даже через кого-нибудь из старших надзирателей, еду можно было передавать каждую неделю, в крайнем случае — раз в две недели. Даже писать и получать письма смертники имели право только раз в месяц. Но писали они чаще. Находились арестанты, которым удавалось тайком выносить письма из тюрьмы. Тайная передача писем на волю была делом рискованным и сложным. Но у смертников и вообще у заключенных было вдоволь свободного времени, чтобы обдумывать самые различные способы, как установить связи с внешним миром.

Даже встречаться с другими заключенными смертники и то не могли. Им разрешались часовые прогулки утром и после обеда в «своем» четырехугольнике — участке двора, отведенном специально для смертников. В эти желанные, самые счастливые часы нескончаемых, томительных суток Юрдан, Борис и Иван наконец могли повидаться, обменяться взглядом, полным глубокого, тайного смысла, и перекинуться несколькими словами, в которые были вложены раздумья долгих часов.

Три новых смертника были озадачены тем, как обращались с ними надзиратели. Несмотря на профессиональную грубость и жестокость, по отношению к смертникам они проявляли какое-то внимание. Юрдану казалось, что к ним относятся с той ласковостью, с какой относятся к жертвенному ягненку в Георгиев день. В поведении надзирателей сказывался и страх — страх перед тем таинственным, что следует за казнью, страх и перед самими смертниками. Кто знает, на что может решиться человек в таком безысходном, мучительном, ужасающем положении. Даже при раздаче пищи в камерах смертников не исчезало ощущение мучительной подавленности, и вся процедура походила на какой-то траурный обряд. Дежурный из арестантов и надзиратель, с шумом распахивавшие двери камер, чтоб налить заключенным по ложке похлебки, всем своим видом словно говорили: «Чего зря на вас харчи переводить, все равно не жильцы вы на этом свете…»

Вечерняя поверка служила некоторым развлечением. И хотя она повторялась изо дня в день с удивительным однообразием, смертники нетерпеливо ее поджидали.

Определенный законом срок обжалования приговоров прошел, и трое юных смертников, сидевших в трех разных камерах в обществе таких же, как они, приговоренных, впервые ощутили, что такое ожидание казни. Те, кто был приговорен к расстрелу, не знали заранее, в какое время суток их выведут и поставят под нацеленные дула винтовок. Обычно их вызывали якобы на свидание, либо в контору «для наведения справок», либо «в связи с переводом в другую тюрьму». Но приговоренные понимали, для каких «справок» они понадобились, и, уходя, прощались с товарищами. То были невообразимо страшные часы. Вся тюрьма приходила в движение. Крик, в котором сливались протест, клятва верности, обещание продолжать дело погибших товарищей, вырывался из тысячи уст. Сотни деревянных башмаков обрушивались на двери камер, и этот зловещий грохот сотрясал огромное серое здание в оковах из железа и камня.