Избранное. Том второй

На площадь перед школой сбежалось все село. Люди жали партизанам руки, целовались, обнимались, водили хороводы и плясали рученицу. Перед началом митинга появилось еще четверо партизан. Среди них — Анго. Он был в летней солдатской гимнастерке, добела выгоревшей от солнца, с расстегнутым воротом и высоко завернутыми рукавами. Возмужавший, серьезный, с загорелым и обветренным лицом. За плечами у него была длинная винтовка с обитым прикладом. Помимо патронташа, висевшею через плечо в виде ленты, на поясе у него болталась яйцевидная граната с бороздками, которую он взял «взаймы» у товарища, чтоб показаться на селе. На митинге выступил Маринчо Ганчев. Он говорил только десять минут, но речь его была пламенная, убедительная. Он закончил ее, подняв кулак, словами:

— Смерть фашизму, свободу народу!

— Смерть фашизму, свободу народу! — грянуло, как эхо исполинского голоса, и прокатилось по всему селу.

Плача от волнения и счастья, присутствовал на митинге и дед Фома. Он долго обнимал и целовал Анго, долго любовался им. Радовался на этих молодых, обожженных солнцем и ветром парней и только мигал часто-часто, чтоб удержаться от слез. И спрашивал себя: «Откуда набежало столько народу? Кто сдерживал до сих пор эту силу?»

Старик глядел и думал: «Слава богу, что довелось дожить, самому увидеть! Слава богу!»

Дед Фома и Манолица ушли домой обедать. Сев за стол, они переглянулись. И поняли друг друга. До сих пор все идет прекрасно. Манол и Анго здесь. Народ свободен и веселится. Но где Томю и Коста? Живы они или пали в борьбе? Вернутся ли, дадут ли о себе весточку, или придет сообщение, что убиты?..

Манолица сердилась на Манола. Он тоже как в воду канул. Вон он, околийский центр, рукой подать, а Манол и в ус себе не дует, ничего не сообщает о ребятах.

Она постаралась проглотить несколько кусков, но не могла. И чтобы дед Фома не заметил, стала делать вид, будто старается накормить детей, хоть они, как всегда, ели быстро и с аппетитом. Старик, как и сноха, тоже насильно глотал пищу, но старался, чтобы она не заметила. Он думал о том, какую весть принесет им сегодняшний день. Радостная ли будет она? Увидит ли он внуков целыми и невредимыми? И где пропадает Манол?

— Ешь, папаша, ешь, — заботливо уговаривала сноха.

— Ем, ем, милая, — отвечал свекор. — Но и ты тоже бери. А то ничего не берешь.

— Да беру я, беру, — таила свою глубокую, тяжкую тревогу Манолица, время от времени кладя себе в рот какой-нибудь кусочек и медленно жуя. — За детьми слежу, чтоб не остались голодными.

Наконец под вечер, по дороге в верхние села, на десять минут заглянул домой Манол. Едва завидев его, Манолица пронизала его острым, тревожным взглядом — этот взгляд ощупывал все изменения его лица и стремился проникнуть в самую мысль. Коли есть что страшное, Манол, конечно, знает. Что-то скажет он сейчас?.. Но в выражении мужнина лица Манолица не могла ничего уловить. Он говорил о своей работе и был до того этим поглощен, что она в конце концов немного успокоилась.

Она не знала, как начать, но старик опередил ее.

— А о ребятах слышал? — с нетерпением спросил он.

— Ха! — спохватился Манол. — Нынче звонил я по телефону в областной комитет партии. И кто бы, вы думали, снял трубку? Томю…

Манолица вздохнула с облегчением, словно целая гора свалилась с ее сухой крепкой спины.

— А Костадинчо? — вперила она свой взгляд в Манола, стараясь не упустить хотя бы маленькой тени в его лице и глазах.

— Он в Софии, — совершенно спокойно, даже небрежно, ответил Манол. — На работе…

И уже пошел.

— Вечером-то придешь? — выбежав за ним, крикнула Манолица ему вслед.

Он, полуобернувшись, отрицательно покачал головой.

Свекор со снохой остались опять одни. Они теперь успокоились, но оба были недовольны. Как они представляли себе освобождение? Они думали, что в первый же день придет Манол. За ним Томю, а там и Костадинчо. И впервые за столько лет, впервые после стольких тревог, обысков, арестов, тюрем, запугивания вся семья соберется, целая и невредимая, свободная и радостная, без опасений, что в дом нахлынет полиция… А что получилось? Манолу не сидится ни дома, ни на селе. Томю отозвался неизвестно откуда. А от Костадинчо и вовсе нет никаких известий… И вот дед Фома с Манолицей опять одни. Манолица была благодарна судьбе хоть за то, что все живы и здоровы.

Первая ее тревога после Девятого сентября была вызвана первым письмом от Косты. Он писал не из Софии, а из Радомира. Сообщал, что едет на фронт. И это письмо его было полно шуток. Но на этот раз мать ни разу не улыбнулась. Она глубоко вздохнула, опустила руки, побледнев и задумавшись, и не проронила ни слова. Тут только вспомнила она слова Манола, что борьба еще не кончена.

Дед Фома, привыкший улавливать и понимать все тревоги снохи по выражению ее лица, вопросительно заглянул в письмо.

— Это от Косты? — спросил он.

— От него, — глухо ответила она.

— Что он пишет?

— Едет на фронт.

Но это сообщение не произвело как будто никакого впечатления на свекра.

— И Анго едет добровольцем, — сказал он только.