Избранное. В 2 т. Т. 2

(Роман вышел. Мать получила тысячу восемьсот марок и много лет подряд, тайком от отца, понемногу вкрапливала эти деньги в хозяйство. Отец никогда не узнал о своем позоре — о том, что его жена написала роман.)

За девять лет, которые прошли с тех пор как Михаэль покинул Вюрцбург и пошел вверх по реке неведомо куда, он обедал в среднем около пяти раз в год и несметное число раз ложился спать на пустой желудок. Годы нищенского детства внутренне уже подготовили его к тому, чтобы стать своего рода мятежным социалистом чувства. Теперь это настроение нашло новую поддержку и пищу в том, до сих пор ему непонятном факте, что мать, всю жизнь задавленная житейскими заботами, лишенная каких бы то ни было возможностей развивать свое дарование, вдруг взяла и в шестьдесят четыре года написала роман.

Михаэль говорил себе, что только чудом она смогла написать книгу. Но ведь нельзя же всякий раз рассчитывать на чудо. Отсюда вытекало, что нищета душит в зародыше неисчерпаемые силы народа, силы, которым нет цены, и что при таком общественном строе только дети состоятельных родителей могут стать чем-нибудь. Кто не согласился бы, что при более благоприятных условиях мать, может быть, стала бы выдающейся писательницей.

Пока печаталась «Разбойничья шайка», Михаэль начал работать над своей второй книгой — новеллой «Причина». Главное действующее лицо ее должно было задушить учителя Дюрра. Часто он работал в Западном кафе, не видя и не слыша ничего вокруг.

Как-то вечером в кафе появился барон Шейнис, семидесятилетний художник романтического направления. Его морщинистое лицо поражало своей одухотворенностью и благородством линий. На нем, как обычно, были белые гетры, белый жилет и высокий стоячий воротничок. Он пригладил непослушные, чуть подкрашенные светлые волосы, разделенные прямым пробором, потом надел пенсне — черный шелковый шнурок упал на белый жилет, — оперся обеими руками на золотой набалдашник тросточки и посмотрел старческими глазами из своего восемнадцатого века, из времен Гёте, на Западное кафе.

Это был человек совершенно во вкусе Шмидта, и словесная битва между ними всегда была большим событием. Шейнис панически боялся смерти и только здесь, среди всепонимающей публики Западного кафе, забывал о своем страхе. Для этого он и приходил.

То там, то здесь из-за столиков поднимались люди и, как пчелы на мед, спешили к столику Шейниса, а кельнер Ган деловито разносил стаканы. Сразу завязывался оживленный разговор, слушатели платили Шейнису одобрительным смехом, а он расплачивался за коньяк.

Шмидт провел полгода в Аргентине, в среде мясоторговцев, которых он ненавидел. Шесть недель тому назад он отплыл на «Полонии» из Буэнос-Айреса. В Гамбурге он пересел в поезд, на берлинском вокзале выскочил из поезда, бросился — изголодавшись по слушателям — на Иоахимсталерштрассе в Западное кафе, отшвырнул свой чемодан и бурно вмешался в разговор:

— Ну, Шейнис, теперь говорю я.

Михаэль подошел к их столику, чтобы поздороваться со Шмидтом, — тот уже начал под дружный хохот присутствующих рассказывать, что старый Шмидт без особого восторга принял от сына книгу «Карлос и Николас».

Младший Шмидт проработал над «Карлосом и Николасом» — бесхитростной, очень хорошей повестью в восемьдесят страничек — ровно семь лет, и все эти семь лет он ежемесячно получал от отца две тысячи марок.

— Старик повертел книжечку в руках и сказал: «Очень мило, сынок, но Гете писал гораздо дешевле».

К столу подсела певичка из кабаре — Рези Лангер — и сказала Михаэлю что-то лестное о «Разбойничьей шайке». Шмидт обернулся к Михаэлю:

— «Разбойничья шайка» имеет успех, правда? Рези, душенька, скажи, какая книга лучше — «Карлос и Николас» или «Разбойники?»

— О, «Карлос и Николас» — прекрасная книга, но «Разбойничья шайка» тоже прекрасная книга.

Шмидт ткнул указательным пальцем в грудь Михаэля:

— Теперь ты сам слышал: «Карлос и Николас» будут жить года, а «Шайка» — просто белиберда. Твое здоровье, брат! — Вечер затянулся до шести утра.

А через два дня Лиза и Михаэль, увлеченные людским потоком, шли по Унтер-ден-Линден к Шлосплацу, где чернело сплошное море людских голов, а самые горячие уже готовы были стать на голову. Был жаркий день, 4 августа 1914 года.

Кайзер Вильгельм II в парадном мундире вышел на балкон. Он обратился к морю голов и сказал, что объявил войну и что не знает больше никаких партий, а знает только немцев.

Мертвую тишину разорвал неистовый рев восторга. Лиза всхлипывала. Михаэль побелел. Много ли жен и матерей плачет сейчас по всей Германии? Или одна только Лиза?

За молнией, сверкнувшей на Шлосплаце, ударил гром на полях сражений. Кончилась одна эпоха. Началась другая — эпоха уничтожения. Небо и земля прогневались. Тридцать восемь лет спустя, в 1952 году, когда над миром нависла опасность третьей мировой войны, войны атомной, грозящей уничтожить жизнь на земле, Михаэль сказал себе, что XIX век кончился не тридцать первого декабря 1900 года, а 4 августа, в тот час, когда облаченный в мундир преступник вышел на балкон.