Избранное. В 2 т. Т. 2

— Да, Матильда, давай купим ошейник, и притом поскорее. Поедем в город за ошейником. Только не надо брать первый попавшийся, походим по магазинам. Ты будешь выбирать. Возьмешь красный. А может, черный, с металлическими бляхами. Но пусть люди думают, что и я имею голос в семье, поэтому, перебирая ошейники, спрашивай меня время от времени: «Нравится ли он тебе?» — «Не особенно!» — отвечу я, и мы отправимся дальше.

На протяжении всей этой тирады Уэстон не спускал глаз с Матильды. Некоторое время Матильда со счастливым выражением лица слушала его болтовню. Наконец она сказала, улыбаясь:

— Какие глупости ты говоришь. Я ведь не маленькая девочка. Я — женщина, родившая ребенка!

— Ну конечно же, боже мой, конечно!

Они поехали в город за ошейником.

По пути домой в том месте, где дорога шла в гору, они встретили историка; историк стоял на перекрестке и смотрел вдаль — туда, где за синей грядой холмов простиралась страна, изгнавшая его.

Ясный взгляд из-под очков, здоровый цвет лица и темные, без седины волосы свидетельствовали о том, что этот пятидесятилетний человек сумел сберечь свои силы. Он держался с тем достоинством, с каким держатся люди, немало создавшие на своем веку.

Но когда историк осматривал ряды книг в библиотеке Уэстона, на его губах мелькнула беспомощная улыбка:

— Историк без библиотеки — все равно что слепой без поводыря.

Библиотека историка осталась в Берлине, а его собственные труды сжег на костре злой карлик на Унтер-ден-Линден. На лице немецкого эмигранта, потерявшего не только свою библиотеку, но и все, что ему было дорого, появилось выражение растерянности.

Матильда вспомнила, как однажды в ее родной деревне ураган вырвал с корнем бук. Дерево еще стояло, красуясь своей пышной ярко-зеленой листвой, но стояло чуть косо, прислонившись к соседнему дереву, которое не дало ему повалиться. Корни дерева были вырваны из земли.

На следующий день историк уехал в Англию, увозя с собой рекомендательные письма Уэстона. На террасе за чаем, он сказал, что, по его мнению, самое ужасное — это то, что в Германии больше не существует никаких организаций трудящихся. Каждый человек в отдельности оказался совершенно беззащитным, отданным во власть государственного террора; щупальца нацистов простираются вплоть до самой маленькой сапожной мастерской, вплоть до каждой отдельной семьи. Отцу семейства, откровенно высказывающему свои мысли у себя дома, грозит опасность: его может выдать палачу десятилетний сын. Зная, какой террор царит в стране, нельзя становиться на точку зрения тех, кто слепо проклинает весь немецкий народ.

Уэстон отвез историка на вокзал. На перроне они вновь заговорили о Германии. Эмигранту, потерявшему все на свете, страстно хотелось принять желаемое за действительное, он выразил надежду, что такое положение не может продолжаться долго. Но англичанину Уэстону было легче смотреть на события объективно — ведь в 1933 году они еще не коснулись его лично, — поэтому он понимал, что фашисты продержатся еще долго. По его мнению, за спиной нацистов стояли те же самые мощные группировки, которые развязали в свое время мировую войну.

Историк уже из окна вагона горячо возражал Уэстону, уверяя, что западные державы не допустят двух войн на протяжении одной четверти века.

— Да, он прав, это трудно предположить, — задумчиво сказал Уэстон, смотря вслед уходящему поезду.

Прогуливаясь по оживленным солнечным улицам швейцарского городка, трудно было представить себе, что в соседней стране происходят столь мрачные события. По пути домой Уэстон остановился перед витриной ювелирного магазина. В этот день ровно год назад они с Матильдой поженились. В витрине на черном бархате среди самых дорогих украшений лежало кольцо с четырехугольным бриллиантом. Матильда, в отличие от всех других женщин, каких знал Уэстон, не любила драгоценностей, поэтому он, поколебавшись секунду, пошел дальше. Но потом вдруг передумал, вернулся и купил кольцо.

В то утро Уэстон уехал из дома очень рано, и Матильда еще не видела его. Теперь она стояла в гостиной, возле цветов, которые Уэстон послал ей из города, и надевала на палец кольцо. Она сказала:

— Как хорошо, что ты прислал мне цветы.

Все сокровища мира были для Матильды ничто по сравнению с любовью мужа, и в эту секунду цветы и кольцо казались ей одинаково ценными — ведь и то и другое свидетельствовало о его внимании к ней. Всепоглощающая любовь Матильды подчинила себе все другие чувства. А Уэстона больше всего радовало именно то, что самым важным для нее была его любовь.

Годовщину свадьбы они провели в том накале чувств, какой создала Матильда. Под вечер Матильда сказала:

— Сегодня надо пить. Но только не дома, давай посидим с тобой в каком-нибудь кабачке.

— Со мной вдвоем?

— Да, с тобой вдвоем.

— Глоккенгассе, пять, — предложил Уэстон.

В погребке Уэстон заказал то же вино, какое он заказывал много лет назад, и остановил свой выбор на той же прохладной нише у открытого окна напротив щербатой, позеленевшей от времени стены. На улице, как и тогда, было прохладно и пахло вином.