Избранное. В 2 томах [Том 1]

Во сне, который ему привиделся, не было ничего фантастического, ничего уводящего в мир грез; этот сон был так же мучителен, как сама действительность.

В грязную конуру публичного дома входит солдат. Там Руфь. Он берет ее. Она совсем голая. Мартин видит ее лицо. Входит другой и тоже берет ее. За дверью ждут еще многие. Входит следующий. Она — бездушная вещь. В короткие промежутки от одного посетителя до другого лицо ее так же пусто, так же неподвижно, как и во время самих посещений. Словно озаренный ярким светом, пронизанным багряными вспышками огня, проснулся Мартин, повторяя шепотом: «Это не она!» И, поднявшись с земли, с просветленным лицом человека, который только что сумел возвыситься над собой, он неустанно шепотом повторял эти слова, целительной прохладой ложившиеся на его истерзанную душу: «Это не она!»

Подошла Руфь с одеялом под мышкой. Он посмотрел на нее. У нее было все то же неподвижное, пустое лицо, что и в грязной конуре солдатского притона. Она поздоровалась с ним и вошла в дом.

«Это была не она. И значит, мне надо стать достойным ее».

До сих пор они говорили между собой лишь о самом необходимом, подобно мужчине и женщине, которые едва знакомы и только издали раскланиваются, встречаясь на лестнице.

Он вошел и сказал ей, что сегодня раньше освободился. Она заварила чай и нарезала колбасу — и то и другое с цвишенцалевского склада — и поставила чашки и тарелки на низенький столик перед кушеткой.

Пока она разливала чай, придерживая крышку чайника указательным пальцем, он смотрел на ее тонкую руку, в движениях которой угадывалась вся грация ее юного тела. Невольно он сказал:

— Все еще будет хорошо, Руфь! — Но чувство, прорвавшееся в его взгляде, наткнулось на стекло.

Она налила доверху и вторую чашку, положила себе сахару и сказала спокойно, словно для того, чтобы раз навсегда объяснить ему, что хорошо никогда не будет:

— Их были тысячи, Мартин!

Но, одержимый своим новым чувством, он сказал проникновенно:

— В данном случае, Руфь, в твоем случае — тысячи это меньше, чем один!

Она смотрела прямо, в пустоту. Что-то вроде насмешки промелькнуло в ее лице — но не печальной и не горькой, — насмешки над человеком, который сошел с ума и не хочет понять, что есть прошлое, которое нельзя попросту зачеркнуть.

— Другая на моем месте, должно быть, покончила бы с собой, — сказала она. — А мне все равно.

Густая трава заглушала шаги. В дверях неожиданно показались фрау Хонер и часовщик Крумбах. Оба лечились у Мартина и приходили каждую субботу. Руфь ополоснула чашки под краном и заварила свежего чаю. Она нарезала хлеба и колбасы.

— Дары учеников Иисуса, — пояснил Мартин, передавая тарелку с колбасой. Было так, словно к молодоженам пришли гости.

Боязливая вдова попросила часовщика помалкивать насчет кофе и штиблет, — как бы чего не вышло.

— А о нас ученики Иисуса, видно, забыли, — сказала она. — Ну, да когда-нибудь вспомнят.

Часовщик покачал головой:

— Чтобы в наш просвещенный век… — На большее он не отважился.

Пока Мартин беседовал с фрау Хонер, Руфь с часовщиком сидели на лужайке за сторожкой. Когда молчать стало уже невозможно, он сказал:

— Вы еще молоды. У вас вся жизнь впереди. Время — лучший врач.

Руфь сказала безучастно:

— Не бывает, чтобы человек дважды родился на свет.

За городом, близ развалин средневекового замка, некогда принадлежавшего рыцарю-разбойнику — только башня в густых зарослях терновника еще напоминала о тех временах, — собралось в этот полдень человек двадцать молодежи, в том числе и те трое, что избили Ужа и кладовщика. Они стояли навытяжку перед своим начальником, бывшим эсэсовским унтер-офицером Христианом Шарфом, нацепившим сегодня на грудь все свои военные ордена.

Христиан Шарф, сын вюрцбургского учителя, рыжий, с фигурой античного атлета, получал инструкции из Штутгарта от своего бывшего начальника, эсэсовского лейтенанта Зигфрида Кабуза, который получал инструкции из Мюнхена от эсэсовского майора Блюма — через курьеров, в виде шифрованных депеш. Речь шла о том, чтобы восстановить во всех городах и провинциях распавшиеся отряды гитлеровской молодежи, наладить связь между отдельными группами, собирать оружие и взрывчатку, выполнять диверсионные акты, разжигать антисемитизм и ненависть к оккупационным войскам — словом, «готовиться к великому дню».

Христиану Шарфу удалось сколотить такой отряд в Вюрцбурге. Сегодня он начал с обычной речи (все те же лозунги: «Да сгинут евреи и да воссияет Германия!»), а потом поручил тройке, избившей Ужа и кладовщика, этой же ночью поджечь деревянную сторожку Мартина.

Закончив речь, он снял ордена и сунул их в карман. После чего все сомкнутым строем промаршировали обратно.

Самый молодой член отряда, получивший наряд караулить на ближнем холме, присоединился к ним. Это был Петр. Только Иоанну, сыну старого социал-демократа, доверил Петр эту тайну, а отправляясь на собрание, никогда не забывал прихватить свой нож с деревянной ручкой — на всякий случай.