Избранное. В 2 томах [Том 1]

Крепость на холме четко вырисовывалась на пламенеющей стене небес. В спускавшихся сумерках великаны на сказочных исполинских слонах вереницей переправлялись через реку — то был старый мост со статуями святых.

Если бы этот город, обрамленный мягкой грядой холмов, вследствие какого-нибудь стихийного бедствия внезапно лишился старого моста и крепости, и сам город и его жители утратили бы свой особый характер, как душевнобольной теряет свое «я».

Мальчик увидел на набережной товарища, сына письмоводителя.

— Мне надо поглядеть, что он там делает… Но если вы не можете добраться один…

Тогда он принесет эту жертву. «И принесет», — подумал Томас и направился к лодочной станции.

— С уловом?

— Четырнадцать штук! — И мальчик высоко поднял над головой сеточку, которую сам смастерил из бечевки.

— Наудил?

— Нет, нарвал в лесу!

Молчание.

— Придешь домой поздно, отец тебе всыплет… А мне одну дашь?

— Я с рыбой. Может, мне и не попадет.

— Как бы не так! Он тебя еще тот раз предупреждал, что всыплет, если опять пойдешь рыбу удить.

— А рыбку-то все-таки съел. А раз съел, значит все. Он и сам не знает, чего ему больше хочется: рыбу есть или меня драть. Никак он это не решит.

Молчание.

— А что сейчас со мной было, вот это да! Подумаешь ты со своей рыбой!.. Сколько она весит?

— Фунта три будет… А что было?

— Ха! Не скажу, что я, предатель, по-твоему?

— А за рыбину?

Длительное молчание.

— На вот лучше пфенниг.

У набережной стояла на причале иностранная самоходная баржа, нагруженная блоками красного песчаника. Возле рубки виднелась жестяная в полметра высотой посудина, похожая на бидон с керосином. Рыбаки сидели в ближнем трактирчике за вечерней кружкой пива. Сын письмоводителя снова затянул сеточку, пфенниг он зажал в зубах.

— Не будешь болтать, я тебе одну вещь скажу.

— Что я, предатель, по-твоему! — Отставив руку, сын Оскара прикидывал длину рыбешки, лежавшей на его раскрытой ладони.

— Керосин на воде плавает, и если мы потом его подожжем, вся река загорится… Я бы уж давно пошел домой. Но в темноте огонь красивее.

— Да и скрыться легче.

Доктор Гуф допытывался у Ханны:

— Скажите мне, любите вы его? Любите?

— О, если б вы знали! Только маму, одну только маму больше… А может быть, даже и нет.

«Она его любит. Она его любит».

Они медленно прошли мимо мальчиков. И сейчас доктор Гуф держал руки в карманах пальто и то и дело оглядывал свои ноги, будто хотел убедиться, что с него еще не свалились брюки.

Уставившись куда-то в пространство, он усмехнулся: перед ним снова встала сцена в трактире.

— Славный мальчик! Очень славный мальчик! — Потом, повернувшись к ней, добавил: — Но не слишком ли молод? Вы не находите? Он же чертовски молод!

— А вы? Вы никого на свете не любите? Всегда так вот одни?

— Как вы милы! Восхитительное дитя!.. Много, много лет назад я встретил девушку. Один лишь раз мы остались с ней наедине, ночью, на террасе отеля в Лугано. И за эти несколько минут я ухитрился сказать ей, что она будет со мной глубоко несчастна. Она уехала. Это была англичанка. Живет теперь в Индии. Больше мы с ней не встречались. Уехала. На следующее же утро.

— Раз вы сами ее так напугали!

— А зачем она, глупая, мне поверила. Впрочем, хорошо сделала… Мало ли женихов на свете, а разница в конце концов ничтожна. Один черт! Но вот я?.. И для моей сестры не нашлось спутника. Она молода, красива, богата, и при этом болезненно восприимчива, настоящая пушинка на ветру, а жизнь тратит бессмысленно, разъезжая по провинции с дурацкой театральной труппой. Она не может не играть. Характеры у нас гениев, а гениальности нет. Пропащие люди!

Ханна с минуту молчала.

— Вам бы надо играть в футбол.

— Вот это гениально сказано! Поистине гениально! — И опять он беззвучно про себя засмеялся, как в трактире, когда студент выплеснул ему в лицо стакан вина.

— Мне бы надо играть в футбол! Великолепно! И вы правы. Бесконечно правы… Но я никогда не буду играть в футбол. — Лицо его подергивалось.

— Я бы не уехала. — И вот она лежит у него в объятиях, прижавшись к нему, дрожа всем телом: от стоящей на причале баржи, где сын письмоводителя поднес к воде спичку, и до устоев старого моста ночной мрак на мгновение прорезала чудовищная, в сто метров длиною, огненная змея.

В бидоне оказался не керосин, а бензин, который быстрое течение сразу же отнесло на середину реки и вниз к мосту. Если бы зажглась первая спичка, мальчиков охватило бы море огня.

После яркой вспышки стометровой молнии, на две секунды осветившей как днем набережную и старый мост, мрак, казалось, стал еще гуще, и под его покровом перепуганные шалуны благополучно скрылись. Доктор Гуф, который, подобно портному Фирнекезу, весьма безразлично относился к подобного рода происшествиям, не замедлил воспользоваться тем, что Ханна лежала в его объятиях: он поцеловал нежно благоухающую шейку. Почувствовав, что гибкое девичье тело не осталось безответным, он спросил:

— Так ты бы не уехала?

Когда Томас с пакетом ваты и аптекарскими пузырьками вошел в свою рабочую комнату, мать, прибиравшая у него на столе, всплеснула руками:

— Боже мой, глаз вышибли?