Избранное. В 2 томах [Том 1]

Покойницкая расположена у самого входа на кладбище. Низкие каменные ступеньки ведут вверх в просторную залу; когда трое друзей вошли, провожающие были уже в сборе. Вся передняя стена покойницкой застеклена, за ней-то и лежат мертвые в гробах. Каждый провожающий может в последний раз, прежде чем заколотят гроб, увидеть дорогие ему черты. Желтые, посиневшие, спокойные и искаженные болью восковые лица.

Ближе всех стоял гроб пожилой женщины, как видно, матери семейства; смерть не могла согнать теплых красок с ее круглого, изрытого морщинами, все еще озабоченного и доброго лица, и лишь облагородила его. Казалось, эту обремененную тяготами, умную, мужественную мать и после смерти гнетет все та же забота: как уплатить за квартиру и вместе с тем накормить семью. Губы вот-вот дрогнут в лукавой и удовлетворенной усмешечке; опять она вывернулась из безвыходного положения с той ловкостью, какая присуща изворотливым матерям семейства, закаленным повседневной борьбой.

— Фирнекез! — выкрикнул служитель. И чета Фирнекезов вошла в стеклянную дверь, тяжело ступая, как колодники, отмерила пять шагов к гробику, стоявшему подле гроба озабоченной матери семейства, и молча уставилась на воскового, лимонно-желтого ангелочка; изваянная смертью головка покоилась на бумажной подушке с зубчатой каймой. В маленькие пальчики была вложена белая астра, кончики лепестков уже подвяли и пожелтели.

Покров с машинной вышивкой сдвинулся в сторону, из-под него выглядывала детская ножка, пять крохотных-крохотных пальчиков с суставчиками и тонюсенькими перламутрово-розовыми ноготками. Все как будто было на месте. Ни одного изъяна в этом чуде из чудес…

Дома у себя на кухне фрау Фирнекез кормила своего Карльхена, ухаживала за ним, ворчала, смазывала ему задик маслом. В этом был весь свет, вся радость ее жизни.

Но и теперь еще ей можно было позаботиться о нем. Можно было прикрыть эту ножку. Как будто он еще живой. Крышка пока не заколочена.

Прихрамывая, суетилась она вокруг гроба, прикрыла ножку, но сделала это так неловко, что раскрыла другую.

Беспомощно оглянулась она на мужа. Глаз уже не было, одни лишь набрякшие веки. Перекошенная, бессильно свисавшая нижняя губа дрожала.

Служитель ждал с крышкой в руках.

Казалось, господин Фирнекез забьется сейчас в неудержимом припадке отчаяния, но его жалкое лицо было неподвижно, неподвижной оставалась и голова, только налитые кровью глаза вперились в служителя, который, стоя бочком, умело прилаживал крышку с уже торчавшими в ней гвоздями. Молоток поднялся.

Тогда портной встрепенулся. Он взял жену под руку и вывел ее из покойницкой. Сделал он это очень неуклюже. За все сорок лет совместной жизни никогда они не ходили под руку.

Живот у него торчал, белая рубашка вылезла из-под пояса.

Мелкой рысцой бежал он за гробом. Он не привык ходить шагом. Того и гляди пробежит мимо могилки и убежит с кладбища, спеша сдать костюм заказчику. Он совсем забыл, что идет под руку с женой.

Следом шли трое друзей. Письмоводитель еще не появлялся. Отец Ханны высматривал его между крестами и начал уже нервно потирать кончики пальцев.

Фрау Фирнекез пользовалась любовью соседей, а кроме того, прошел слух, что будет петь квартет, так что похоронная процессия была многолюдна и красочна. Черное платье нашлось лишь у немногих.

Часть провожающих все еще стояла у покойницкой, другая — толпилась у входа на кладбище. Все ждали, когда вызовут Фирнекезов. Ровно через каждые полчаса, под звонкий свист черных дроздов, несли к могиле человека. В пять тридцать Карла Фирнекеза, в шесть Марию Бах. Это была та самая добрая и мужественная мать семейства. В половине седьмого еще кого-то. А там солнце сядет, и хозяевами кладбища останутся одни только кресты. Но пока солнце еще сияло, и каждый камнем падавший с дерева дрозд имел свой вес и значение.

Кладбищенский колокол начинает звонить при выносе гроба из покойницкой и не умолкает до тех пор, пока священник не произнесет над могилой первых слов заупокойной, а сегодня он вызванивал с особой поспешностью, обгоняя все колокола Вюрцбурга, и так равнодушно и неотвратимо, словно выговаривал: «Оставь всякую надежду! Оставь всякую надежду!»

Там, где над могилками торчат сотни маленьких крестов, где покоятся те, кто уснул, не успев еще наделать пирожков из песка и сорвать хотя бы один василек на меже, процессия свернула с главной аллеи, рассыпалась, и провожающие пошли поодиночке.

Ступая через могильные холмики и толпясь вокруг свежевырытой ямы, люди двигались с какой-то особой размеренностью. И только колокол торопился; господствуя над молчаливым обрядом, он вел свою партию в совершенно ином тоне и темпе. Портной выпустил руку жены — вьющиеся между могилками тропки очень узки, да вдвоем и не перешагнуть через такой вот зеленый холмик.

В матери все еще действовала какая-то скрытая пружина, и это позволяло ей одну могилу обойти, через другую перешагнуть и все же добраться туда, где высилась кучка свежей черной земли.

Колокол умолк, священник уже начал службу, а письмоводитель все не появлялся.