Избранное в 2 томах. Том 2

…В детстве не выбирают любимых героев. Они приходят сами — с потрепанных страниц книжки, взятой у приятеля «только на вечер»; с киноэкрана, где полосуют клинками воздух чапаевские конники; из рассказов отставного капитана, поселившегося по соседству… Овод, Корчагин, Маресьев, Артур Грей, Роберт Грант, декабристы… Я не считаю, что мне не повезло, хотя сначала знал о своем герое совсем немного — только имя, написанное на борту игрушечной каравеллы. И еще то, что он «против царя». Шмидт казался в то время похожим на Володю, только постарше. Тоже с густыми смоляными волосами, насмешливый, веселый и сильный. Лишь потом стало мне известно, каким был он на самом деле, этот мятежный лейтенант флота, ценой своей жизни спасший от виселицы десятки матросов — участников заранее обреченного восстания.

Впервые прочитать о нем подробно удалось, когда мне было тринадцать лет. Читал я на уроке, разбирая строки через щель в крышке парты. Но разве можно читать такие книги на уроке? Ведь надо хотя бы изредка поглядывать кругом. А я смеялся от гордости, когда на крейсере «Очаков» Шмидт поднял красный флаг и сигнал «Командую флотом». Стискивал зубы от бессильной ярости, узнав, что офицеры обманом заставили матросов снять с орудий замки. Эсминцы и дредноуты эскадры беспомощно смотрели на береговые укрепления тупыми дульными срезами…

Наш худой, прихрамывающий после давнего фронтового ранения историк вытащил книгу у меня из-под парты. Полистал и положил на край стола. Я обмер: книжка была библиотечная, а историк имел привычку отдавать отобранные на уроках вещи только в конце четверти.

Прозвенел звонок. Учитель встал. Мы встретились глазами. Он усмехнулся, захлопнул журнал и пошел, прихрамывая, из класса. Книга осталась на столе…

Прошли годы, и настал день, когда я приехал в Севастополь. Пришел к могиле Шмидта и его товарищей. Камни памятника были теплыми от солнца. Кончался сентябрь, и по гравию сухо шелестели желтые листья акаций…

С тех пор, приезжая или приплывая в Севастополь, я приходил на кладбище Коммунаров.

А сегодня меня привел сюда Виталька. Интересно, он*то что знал о Шмидте?

Мы постояли молча у могилы. Потом Виталька негромко сказал:

— Их ведь сначала не здесь похоронили. Их убили на каком-то острове.

— На острове Березань, — сказал я.

Виталька поднял на меня большие, похожие на спелые сливы глаза. Он смотрел внимательно и напряженно. И вдруг с нажимом произнес:

— Все равно ведь наши победили.

Он опустил голову, постоял так секунду и снова, уже вопросительно, глянул на меня: «Пойдем?» Потому что нельзя же все время стоять так и грустить. Тем более что «наши все равно победили» и солнце сияет в зените ослепительное и горячее.

Мы были в Херсонесе до вечера. Ныряли с остатков крепостной стены, ловили под камнями крабов, слушали, как стонет у входа в Северную бухту бакен-ревун.

Потом мы вернулись в город и пошли к Графской пристани, где под настилом звонко плескались короткие волны. Отсюда Шмидт отправился на мятежный крейсер. Сходили мы и на Приморский бульвар, где на подпорной стенке у пляжа прикреплена бронзовая доска — в память о погибших здесь участниках восстания. Затем поднялись по Синопской лестнице, и я показал Витальке улицу, где жил Шмидт.

Уже стемнело. Мы сели на каменные ступени у памятника Ленину. Куранты на Матросском клубе отбивали двойными ударами склянки.

— Конечно… Кругом батареи, а у них на крейсере не было даже брони, — вдруг сказал Виталька. Прислонился ко мне. И затих.

— Пойдем? — спросил я.

Он уже спал. Что-то пробормотал, когда я потряс его за плечо.

Я поднял его, тонкорукого, тонконогого, легкого, как сосновая щепка. И стал спускаться, отыскивая глазами зеленый огонек такси, дома расплачусь. Впереди, над темным морем, дрожали вспышки — кому-то сигналил Константиновский равелин.

Вильнюс

Этим летом мне удалось объехать почти полстраны.

Почему-то вся земля пахла свежим сеном. Может быть, потому, что начало лета было жарким и стали рано подсыхать травы… Запах скошенной травы стекал по склонам Уктусских холмов, плавал над берегами канала имени Москвы у Дмитрова, смешивался с запахом смолы на дюнах Прибалтики, неподвижно стоял в долине Терека. И даже в Херсонесе, где все звуки и запахи рождало море, соленый ветерок вдруг уступал знакомому дыханию созревшего клевера.

То же было и в Вильнюсе. Запах свежескошенных стеблей и цветов стоял над темно-зеленой горой Гедимина, словно там шел сенокос. Я поднялся на гору. Ясени сонно колыхали широкими листьями. Замковая башня краснела в вечернем небе. С ее верхней площадки был виден весь Вильнюс. Он походил на декорацию к средневековой опере: солнце висело над острыми черепичными крышами, на оранжевых облаках четко рисовались башни, флюгера, шпили.