Избранное в двух томах. Том II

Бежали секунды — одна, другая, третья…

Но взрыва не последовало.

Я поднялся. Увидел, что поднялись и саперы.

— Слушай! — обратился я к лейтенанту. — Что за штуку я держал в руках?

— Смерть ты свою держал или вечную инвалидность, никак не меньше! — в сердцах бросил лейтенант, присовокупив к этим объяснениям несколько выразительных слов, которые в печати никак нельзя воспроизвести.

— Ты понимаешь, что вытянул? — кипятился лейтенант. — Это последнее немецкое изобретение — противопехотная мина, которая ставится с самолета. Они ее только сейчас применили. Оболочка сделана нарочно тяжелой, чугунной. Таких мин заряжают немцы в контейнер множество, и когда мина падает, она набирает сильную инерцию, и если земля не очень твердая — вбивается в нее. А затем подкарауливает, кто из наших на нее наступит.

— Почему же она не взорвалась сразу, как только я до нее дотронулся?

— Потому что потянул, а не нажал. Вот если бы надавил на жестянку — тут бы рвануло! Таков инженерный расчет.

Вот после этих разъяснений саперного лейтенанта, и то не сразу, а когда под воздействием его слов поработало мое воображение, мне стало не по себе.

Этого испытания на везение моей судьбе, видимо, показалось мало. В тот же день она уготовила мне еще одно.

Вечером всех нас, штабных, Берестов послал в батальоны — проверять, как ведется наблюдение за противником в ночное время, высока ли бдительность. Из-за пасмури стемнело рано, но начальник штаба приказал начать проверку не раньше полуночи — когда начинается самое глухое время, а сон схватывает уже крепко. За мной пришел присланный из батальона связной, который, как и подразумевалось, хорошо знает дорогу туда. Связным, присланным за мной, был солдат-узбек лет сорока, в туго натянутой пилотке, сидящей прямо, как тюбетейка, в длинной шинели.

— Дорогу хорошо знаете? — спросил я его.

— Хорошо, хорошо. Ходил! — ответил он, с трудом произнося русские слова.

— Ну, коль хорошо, то пошли! — скомандовал я, уже на ходу набрасывая прихваченную в последний момент плащ-палатку: дождь кончился, но было сыро и зябко.

Долго шли оврагом, лощиной, потом темным полем, по спутанным, мокрым хлебам — стебли цеплялись за ноги, мешали идти, словно протестовали против того, что мы топчем их.

Перешли хлебное поле, идти стало легче: под ногами была только низкорослая трава. На ее темном фоне перед нами что-то забелело — крупное, неподвижное. Подошли ближе. Пара белых лошадей, стремительно вытянув шеи, лежат в перепутанной сбруе, запряженные в передок пушки сорокапятки. А на передке, как бы лихо свесившись на бок, каким-то чудом не сваливаясь, сидит убитый ездовой — молодой парень в выцветшей гимнастерке, которая в темноте тоже кажется белой. Пилотка щегольски на одном ухе, но прочно держится на голове. Руки, с зажатыми в них вожжами, вытянуты вперед, словно в отчаянной гонке. За передком прицеплена пушка, одно колесо ее приподнято — не то наехало на какое-то возвышение, не то разбито. Так, понятно… Пушка меняла позицию, да не успела проскочить открытый участок пути, немцы ее засекли и ударили…

Какая надобность была гнать на виду у противника?

Почему пушка до сих пор стоит так? Где же остальные бойцы расчета? Может быть, и они убиты? Где-то рядом лежат? И нашего ли полка эта сорокапятка?

Но где, у кого в этот час мог я найти ответ на эти вопросы? Может быть, узнаю потом… А о пушке — вернусь, Берестову доложу.

— Пошли! — сказал я связному. И вздрогнул от мысли: видеть смерть для всех нас стало уже бытом. Для меня это случилось еще до того, как попал на фронт, стало бытом еще в блокадном Ленинграде. Может быть, потому я относительно безболезненно переношу самые ужасные картины войны…

…Снова шагаем по влажной, прилегшей после недавнего дождя траве, шагаем все медленнее. Похоже, мой провожатый почувствовал себя нерешительно. Не сбился ли он с пути? Не мудрено сбиться — темень какая!

Прямо перед нами, оставляя за собой на фоне темного беззвездного неба тускло-огнистый прочерк, взлетает красная ракета. Она описывает над нами дугу и падает где-то позади. Ракета, ясно, немецкая. Но почему она выстрелена с такого близкого к нам расстояния? Не вышли ли мы между своих позиций ненароком на ничейную полосу? Немцы услышали и дали ракету…

— Стой! — говорю связному вполголоса. Но он, кажется, не слышит, продолжает идти. Прибавляю шагу, чтобы остановить, но в этот момент впереди, там, откуда взлетала ракета, хлопает гулкий в ночной тишине винтовочный выстрел. И оттуда же злобно рыкнул пулемет. Бросаюсь в траву, лицом касаюсь холодных стеблей, держащих на себе дождевую влагу. Пулемет смолкает. Вскакиваю. Где же связной? Кричать? Но на голос немцы сразу же откроют огонь. Может быть, ранило, убило беднягу? А может, он просто залег, как и я, чтобы уберечься от шальной пули? Искать связного сейчас трудно, почти невозможно. Подожду. Может быть, обнаружится сам.

Жду минуту, другую, третью, десятую… Связного все нет. Ничего не поделаешь, надо продолжать путь одному, найти батальонное КП, сообщить, что связной пропал.