Избранное в двух томах. Том первый

— Жил в нашем ауле некий Бузаубай. В один прекрасный день он пустился в далекий путь. И видит — едет ему навстречу одинокий всадник. На голове у него лисий тымак, обшитый красным шелком. Бузаубаю до тошноты надоела его дрянная шапка, а тымак ему понравился, он сорвал его с головы путника и поскакал прочь! Но лошадь под ним, как видно, была плохонькая. Разгневанный путник пустился вдогон и вот все ближе и ближе. Бузаубай видит, что ему не уйти. Придержал лошадь, повернулся и говорит: «Хоть и в шутку, а большое мы проскакали расстояние. Молодцы мы с тобой!» И нахлобучил на голову всадника его тымак. Это я к тому рассказал, что в шутку или всерьез, а наш Кожек тоже проскакал большое расстояние, и лихо проскакал. Скажи ему «молодец», и пусть он передохнет от наших шуток. Довольно с него.

За короткое время армейский быт крепко сплотил бойцов, поэтому, когда Кожек пропал, во взводе нахмурились. А сегодня все складки разгладились! Когда в вагон пришли девушки, настроение бойцов поднялось еще больше.

— А ну, спойте «Кунак-каде», — стал приставать к девушкам Борибай.

— Обычай велит первым долгом оказать гостю почет и уважение, услужить ему. Вот что требует обычай! — осадил Борибая Картбай и повернулся к Какибаю. — А ну, джигит, проложи первую дорожку. Блесни-ка своим искусством, как полагается в таких случаях.

— Что-то нет настроения, — с притворной уклончивостью отозвался Какибай.

— Или ты везешь свою домбру, чтобы действовать ею, как дубиной в драке? Смотри, лопнут струны, когда схватишься с немцами, — сказал Борибай с серьезным видом человека, который дает полезный совет. — Спой, пока домбра еще цела.

Какибай, улыбаясь, взял домбру в руки. Сдвинув пилотку на затылок, он побренчал немного, подбирая мелодию, потом несколько раз с силой ударил по струнам.

Что это было? Нет, это не песня всадника, трясущегося на лошади среди одичалой пустынной равнины. Это не игривый нежный напев, не голос, таящийся глубоко в сердце страсти, не язык шепотов и шорохов любовной ночи.

Это — победный голос, исторгнутый из широкой груди степного края. В нем стремительность ястреба, стрелой взмывающего в небо, и плавная величавость горного орла. Орел то камнем падает вниз, то кружит в пространстве и снова, взлетев вверх, исчезает.

Ержан близко подошел к Какибаю. Прислушиваясь к песне, он заметил — этот джигит, перебирая лады, не кокетничал, как это любят делать певцы, не щеголял переливами своего голоса. Казалось, он вместе со звонкой песней парил в небе и вдохновенная домбра его — крылата. Раздуваются его тонкие ноздри, темное лицо побледнело. Временами к лицу приливает кровь, и оно горит, но вот кровь отлила, и лицо снова бледно. Мелодия растет, опаляя душу.

Раушан сидела вполоборота к певцу и, слегка приподняв подбородок, широко раскрытыми глазами смотрела в даль, распростершуюся за открытой дверью вагона. Легкая прядь волос упала на лоб, на ресницы, но она не замечает этого. Рот ее полуоткрыт. Сейчас она напоминала ребенка, изумленного красотой мира.

Шея Раушан над свободным воротником гимнастерки зарумянилась. Какибай пел «Еки жирен». «Это о ней, о Раушан, поет Какибай, — думалось Ержану. — Только о ней и только для нее». Он перевел глаза на бойцов, притихших, завороженных.

Все они, эти люди, одетые в солдатскую форму, всего два-три месяца находятся под его началом, но уже близки ему, друзья по судьбе, братья. Всем сердцем он ощутил, что не одиноким едет на войну, хоть и расстался с друзьями своего детства. Эти солдаты, как и он, дети родной страны. Кровное братство связывает их. Вот Картбай, закрутив ус, молча сидит с разгоряченным лицом. Черные густые брови на высоком лбу выдают прямоту его натуры, а игра карих глаз — жизнелюбивость души. Разве Картбай не похож на одного из старших братьев Ержана, к которому он был так привязан в детстве? А простосердечный Борибай, а неразговорчивый Бондаренко, а веселый, неугомонный Зеленин, в котором есть что-то от озорного мальчишки, — разве они не знакомы с давних пор, разве они не люди той среды, в которой и он вырос?

VII

Уали время от времени поглядывал на Мурата с таким видом, словно скрывал какую-то тайну и не решался ее высказать.

Мурат несколько раз собирался спросить, о чем он думает, да не было подходящего случая. А Уали продолжал ходить вокруг него все с тем же таинственно-значительным видом.

— Сдается мне, ты что-то хочешь сказать. Говори, не стесняйся, — предложил как-то Мурат и посмотрел на Уали в упор. — Всю дорогу ты ходишь вокруг да около. Что за секрет? Говори.

Лицо Уали заиграло: улыбались глаза, кончик носа, углы губ. Ему казалось, что он интригует Мурата, но не выдержав, произнес патетически:

— Некое жаркое послание жжет мою грудь!

— Какое послание?

Улыбки на лице Уали заиграли сильнее. Он подмигнул и дернул головой.

— Любовное, безусловно, послание. — Уали торопливо вынул из нагрудного кармана конверт, перегнутый пополам. — Вот оно. Заставил бы сплясать, да как-то неудобно, все-таки ты старший начальник. Не сердись, что не передал сразу. Таково было верховное повеление.