Избранное в двух томах. Том первый

Какибай взволнованно провел ладонями по груди. Что-то мучило его.

Он проговорил еле слышно:

— Вот ведь как оно, товарищ командир. Увидел эти пики, и вспомнилось...

— Что вспомнилось?

— На войну едем, товарищ командир, ну, и перебираешь прошлое. — Голос Какибая звучал неуверенно, и дыхание у него было прерывистое. Ержан чувствовал, что боец хочет в чем-то открыться ему. Не решаясь смотреть Какибаю в лицо, он слушал, опершись на перекладину.

А тот рассказывал:

— Детство у меня было сиротское, порядком хлебнул горя. Вы, надо думать, в родительской ласке росли, товарищ командир... А у меня — не то. И не голод, и не холод страшны. К этому привыкаешь. Самое страшное — чувствовать, что ты унижен среди других детей. Обездолен. Душа ребенка — она самолюбивая. Да что об этом говорить! Вот когда я попал в детдом — почувствовал себя человеком. Но я был переросток, ушел из шестого класса и стал трактористом. С этого времени и пошла моя жизнь в гору: видно, неплохо работал — сразу же выдвинули. Был ударником. Избрали членом бюро райкома. А там поднялся я до бригадира трактористов. В позапрошлом году даже в Москву на сельскохозяйственную выставку посылали. Без всякого бахвальства скажу — не сыщешь в районе человека, который крепче меня держал бы руль трактора. Красноречием не отличался, но и тому научили. На каждом собрании место мое в президиуме. А если опоздаю — прямым ходом к столу, на свободный стул. Как говорится — «кого бог возлюбил, тому во всем удача».

— Что-то не пойму, на что ты жалуешься, — сказал Ержан. — Выходит, недоволен тем, что работал хорошо и авторитет себе заработал?

— Нет, так оно не выходит, товарищ командир. Не то плохо, что честно работал, а то, что думал: «Нет во всей области другого такого орла, как тракторист Какибай!» И только летом раскрылись мои глаза. — Какибай неловко и натянуто рассмеялся. — Весеннюю вспашку выполнил на два дня позднее срока. До этого я слышал, что некоторые бригадиры перегнали меня. Стыдно мне было, понимаете — честь задели. Да что поделаешь! Прибыл в район на предмет надлежащей взбучки и... оказался в числе передовиков. Думал я, думал и, наконец, решил, что тут какая-то путаница. Пошел к директору и откровенно говорю, что на этот раз ударник я липовый. Ждал, что он рассердится, а он смотрит на меня и говорит: «Один год ничего не значит, оставайся на том месте, к которому привык». — «Что вы, — говорю, — сильно нехорошо». А он: «Ты в районе один из тех, которыми мы козыряем. Позориться тебе не след. Если ты хочешь понять меня правильно, то это политика». Хотел я крикнуть: «Такую вашу политику знаете куда?»... Но...

И Какибай безнадежно махнул рукой.

— Ну, а что дальше? — нетерпеливо спросил Ержан.

— Смолчал. Вот что дальше. Смолчал и остался в числе передовиков. Но прежнего духа во мне теперь не было. Нет, товарищ командир, я стал замечать все, что творилось вокруг меня. Как говорится, слепой за что ухватился, за то и держится. Вот так и слепые мои руководители держались за меня до той поры, пока я не сдал и другие меня не обошли, — медленно, да уверенно. Вот так я и прозрел.

Некоторое время Какибай щелкал пальцами по доске.

— С тех пор запала мне в сердце тайная думка, подтачивала она меня и лишала сна. Только сейчас я впервые заговорил об этом. Даже своей Марияш не рассказывал...

Уже сгустились сумерки. Бойцы стали зажигать свечи. Ержан и Какибай, подставляя грудь вечернему ветру, смотрели в степь, постепенно погружавшуюся в темноту, на пучки огней, видневшиеся вдалеке, на неясные силуэты гор. Какибай, испытывая неловкость оттого, что Ержан молчит, протянул: «Да-а», — и пошел на свое место.

«Почему он мучается?» — подумал Ержан. Ведь ничего нечестного не сделал. Заставили. «И даже Марияш не рассказал...» Ержан хорошо помнил Марияш. Она два раза приходила к Какибаю на свидание. Смуглая, круглолицая, миловидная и очень застенчивая. Когда солдаты стали беззлобно подтрунивать над ней, покраснела и отвернулась. А сегодня, на станции, Ержан видел Марияш в объятьях Какибая. Уткнувшись лицом в грудь мужу, она плакала навзрыд и не могла унять слез.

Растерявшийся Какибай конфузился, дрожащим голосом утешал жену: «Перестань, Марияш. Да перестань, будет же. Постыдись людей». И старался заслонить ее от взгляда посторонних. «Даже Марияш не рассказал!..»

Поезд остановился на разъезде. Добрушин, прошмыгнув под рукой Ержана, спрыгнул на землю.

— Куда идешь? Ведь неизвестно, сколько времени простоим здесь! — закричал Ержан.

Добрушин, не слушая, прокричал: «Сейчас вернусь!» — и бросился бежать. Ержан вскипел и крикнул еще раз, но Добрушин был уже далеко и не мог его слышать. В бледном свете редких станционных фонарей мелькнула его бегущая фигура и скрылась. Ержан от злости прикусил губу.

Когда поезд тронулся, показался запыхавшийся Добрушин, он едва успел вскочить в вагон. Ержан, не помня себя от гнева, набросился на него:

— Почему уходишь без разрешения? Кто тебе позволил? Отвечай!