Избранные

Ох, и наслушался же я историй от матери, пока отец мне работу нашел! И про певца Агафонова, и кучу разных невероятнейших рассказов о том, что происходило с разными мальчиками, которые бросали школу. Отцу тоже досталось, будьте покойны, он даже больше меня виноватым оказался, а мать была во всем права: она и предвидела это, и предрекала, и предсказывала. «Это твой Вояка!» — кричала она. «Да не Вояка, а Боякин», — поправлял я. «Какое имеет значение, Бояка он или Вояка, — продолжала она, не слушая меня, — никакого значения не имеет! Это он, твой Вояка, испортил тебе всю жизнь, отрицательно влиял на тебя, а я его еще раньше на елку звала! Нет уж, нет уж, пусть он к нам больше не ходит, никаких Вояк! И я уверена, что это он украл тогда зажим для отцовского галстука!» — «Зачем ему какой-то паршивый зажим?!» — кричал я. «Зажим не паршивый, а единственно ценная вещь в нашем доме! Этот зажим из Персии, если ты хочешь знать, такого теперь не купишь ни за какие деньги, он знал, что делал, твой Вояка!» — «Не брал он никакого зажима!!» — кричал я, наступая на нее, отстаивая честь своего друга. «Зажим был бы на месте, но его нет», — отвечала она спокойно, и мне начинало казаться, что она нарочно говорит все это, чтобы позлить меня и отца, он слушал и морщился. «Ты принеси мне лучше супу», — сказал отец (он только что пришел с работы). «Вояка мне всегда не нравился!» — в какой раз повторяла мать. «Боякин! — поправлял я ее. — Боякин!!!» — «Прекрати орать! — вмешивался отец. — Немедленно прекрати орать! Или я не знаю, что сейчас сделаю!» Мать поставила перед отцом тарелку супу и продолжала: «Докатился твой сын до Агафонова!» — «Агафонов тут ни при чем!» — отвечал отец, хлебая суп. «Ах, ни при чем? Ты говори ему это, говори, чтоб он совсем распустился! Агафонов тут очень даже при чем!» — «При чем здесь Агафонов?» — спрашивает отец устало, поднимая голову, а ложка с супом в его руке трясется. «А ты знаешь с очками историю у Фигуровской?» — спрашивает она отца. Отец ест суп и отвечает: «У Фигуровской не знаю». — «А! Не знаешь? А следовало бы знать!» — «Я твою Фигуровскую знать не хочу, дура она набитая», — говорит отец, раздражаясь. «Фигуровская не дура, — говорит мать. — Это были иностранные очки, ей привез сын, он из-под полы достал…» — «Ну и что из этого?» — спрашивает отец. «Вы мне не даете рассказать все по порядку, — возмущается мать, — все время меня перебиваете! К чему я это все клоню, а к тому…»

Отец перестал есть. Он внимательно смотрит на мать. Сейчас начнется. «Дайте мне досказать! — кричит мать. — Дайте мне досказать! Вы ко мне придираетесь!» (Сейчас, будет переход к совершенно другой истории, а дальше уже забудется цель, смысл разговора. У моей матери удивительная способность перескакивать с одной истории на другую; всегда очень трудно понять, что хотела она сказать нагромождением разных невероятнейших событий.) «А помнишь ли ты, как тебе в Гусарах в тяжелое время выделили полтора пуда сахару и что из этого получилось?» — неожиданно спрашивает мать. Отец на грани, он сдерживается с трудом, я вижу. «Какой еще сахар?!» — «Не следовало бы забывать, — говорит она, — не следует такое забывать!» Отец хватается за голову. «Я к тому все это клоню, — невозмутимо продолжает мать, — что сын такой же бесхозяйственный, такой же беспечный человек, как отец…»

Отец сидит, положив кулаки на стол, а суп стынет. «Мне всегда твердили люди, — говорит он, — пока у тебя будет жена Люба, ты всегда будешь жить хуже всех». — «Я уйду, и вы больше меня не увидите!» (В какой раз, Господи!) Отец стучит кулаками по столу. Мать уходит в другую комнату, хлопает с силой дверью. Филенка давно уже отлетела от постоянного хлопания, и дверь теперь открывается в любую сторону, как в гостинице «Интурист». Мать возится по ту сторону, просовывает палку в ручку двери, чтобы дверь не открывалась. Ей плохо удается, она с шумом распахивает двери и кричит снова и снова: «Я уйду, и вы больше меня не увидите!» — «Если она еще откроет дверь, я не знаю, что сделаю!» — отец выходит из себя. «Закрой!» — ору я. Нет, мать так просто не остановишь! Она повторяет маневр. Тарелка с недоеденным супом летит в дверь, вдребезги разбивается. «Имейте в виду, если я испугаюсь, мне становится плохо, — слышим мы звонкий голос матери сквозь закрытую дверь, — меня нельзя расстраивать, нельзя меня пугать, как вы не можете этого понять! У меня травма испуга! Спросите, вам весь город скажет! Я сейчас уйду, и вы больше меня не увидите!..» — «Я шашкой махал! — кричит отец. — Я махал шашкой, меня не запугаешь!»

Я иду на кухню, наливаю отцу супу, почему-то в жестяную миску. Он есть не хочет.