Избранные

Уже очень поздно они сидели в столовой. Там горела одна только лампочка, высоко. Им дали салат и две тарелочки с бешено изрубленной селедкой. В приоткрытую дверь влетела маленькая тучка, пролетела над полом, развеваясь, и налила под их столом лужу. Пора было уходить. Она спускалась по деревянным, соскребанным ножом ступенькам, выжимая из них воду туфлями цвета лазурных прожилок на ногах. Ее плащ, слегка отставая от ее движений, стоял, переливаясь, потом ломался и опять стоял, немного больше, чем нужно, словно сохраняя память. Потом она остановилась, и он подошел и встал за ней. Она постояла и повернулась. Плащ ее сделал то же самое. Лицо ее было покрыто кожей, такой же тонкой и прозрачной, как кожа глаза. Из ее носа шел некоторый свет. Иногда она закрывала глаза и дула с нижней губы на волосы.

Подошел автобус с лампочками под толстой бутылочной крышей. В нем было только два места, в разных его концах. Увидев это, пассажиры заволновались, затеяли пересадку, в которую пытались вовлечь и водителя. И наконец открылись два места рядом. Они сели, почувствовав головами шепот двух старух, сидящих сзади. Старушки шептались очень долго и своим шепотом нагрели весь автобус.

СОН В НЕЗНАКОМОМ ПОСЕЛКЕ

Я вдруг застыл, почувствовав себя среди огромной темноты и тишины. Только слышно, как стрекочет в наволочке, распрямляясь, торопливо насованное туда сено.

Потом глаза различают какое-то белое пятно. Постояв неподвижно, я понимаю, что это банка с молоком на столе, на расстоянии руки от меня.

Первое ощущение утром — приближающееся, меняющее тембр жужжание мухи. И вот оно становится нестерпимо громким и резко обрывается. Быстрый, легкий, щекотный бег лапок по коже.

Перед глазами — деревянная стена в белой, осыпающейся штукатурке. Встаю на колени, открываю окно, плавно меняя отражающуюся в стекле картину деревьев и облаков.

Под окном лежат кусочки отсохшей замазки, выпавшие из длинного угла между рамой и стеклом, остренькой гранью вверх.

Выхожу во двор. Низкое, слепящее солнце. Длинные тени от маленьких камешков.

Устанавливаю скамеечку, долго сижу, щурясь.

На поверхности молока остренький рябой язычок света. Нагибаю тяжелую банку, язычок вытягивается, молоко льется в стакан. Потом на стакане — белый налет, туман.

Мелкое, по щиколотку, ровное песчаное место. Пускаю вымытые белые миски плыть пока вдоль берега — выстраивается целый флот... Золотистые, подвижные, сетчатые тени мелких волн на песчаном дне. И песок тоже — острыми, длинными, параллельными волнами, приятно ощущаемыми ногой там, в холодке.

Составив миски и нацепив на пальцы кружки, выхожу на берег. Влажный песок под ногой выжимает воду, светлеет. И снова наливается, темнеет, когда уходишь.

По ногам видно, на сколько ты заходил в воду. Внизу ноги темные, холодные, приятные, вверху — загорело-лиловые, горячие от вчерашнего солнца. От прикосновения засохшего стебля по пути через огород на этой части ноги осталась неглубокая белая царапина на глубину загара. Если послюнявить палец и потереть, царапина исчезает и на этом месте начинает приятно саднить.

Из холодной земляной ямы, накрытой крышкой, придавленной кирпичами — от кошки, — вынимаю задубевшую, согнутую по изгибу миски рыбу с начинающими краснеть глазами.

Отхожу от дома, на специальный удаленный пляжик, для чистки рыбы. Сажусь на бревно.

Засовываешь рыбе кончик ножа в маленькое желтое отверстие, вспарываешь слабый живот. Тонкие, путающиеся вокруг ножа, словно связанные узлами, фиолетовые рыбьи кишки, двойной, перетянутый посередине, с радужным отливом пузырь. Плотва, несмотря на всю мою осторожность, оставляет свою легкую, слабую чешую у меня на штанах. Подхожу к лодке, переваливаю ее на бок. Подо дном — холодная, темная земля. Борт уже сгнил — мягкий, крошится в пальцах. Приглядываясь, выковыриваю лежащую неподалеку доску — сухую, посеревшую сверху. Доска оказалась подгнившей снизу, ярко-рыжей, с продольными крошащимися язвами. Под ней — прямоугольная впадина с четкими, острыми краями... Сырая земля, белые черви, гниль, холод — совсем не то, что вокруг. У сарая свалены еще доски — тоже старые, посеревшие, с ржавыми гвоздями. Некоторые гвозди загнуты, вколочены боком...

Иду к недостроенному, новому, высокому, островерхому сеновалу. Скелет из пахучих сосновых бревен, с белыми липкими подтеками смолы. За ним нахожу несколько горбылей, полудосок-полубревен, с одной стороны плоских, с остающимися на руке опилками, с другой — розовых, шершавых, полукруглых.

Лезу на верхушку скелета, едва дотянувшись, с натугой, с мучительным звуком «ы-ы-ы!» трогаю рукой, и сверху соскальзывает пила, падает внизу на ручку, изгибается и, распрямившись, подпрыгивает с тихим, нежным звуком.

Изгибаю доску по корпусу лодки. Приставляю гвоздь — сначала робкое постукивание молотком, втыкание, потом прицельный, решающий удар — до середины вошел ровно, — и два завершающих, небрежных, но сильных, самоуверенных, даже наглых удара, от которых шляпка гвоздя проминает поверхность доски возле себя.

На том берегу озера словно тоже кто-то стучит.