Избранные дни

Люк пожал плечами и положил миску обратно в пакет. В наступившей тишине было слышно только дыхание Катарины, тихое, как шелест занавески, колышущейся под ветром.

Саймону представилось, что он видит эту миску на другой планете в следующем столетии, что она стоит на полке, молча отражая неземной свет. Этот маленький хрупкий предмет с непереводимыми письменами был главным сокровищем женщины, которая намеренно изуродовала своего ребенка, а потом бросила его. Миска отправится в путешествие к другому солнцу, не являясь ни редкостью, ни драгоценностью.

Странные они, эти биологические существа.

Люк спросил:

— Ты точно уверен, что не хочешь лететь?

— Я хочу. Но остаюсь.

— Что ж.

— Что ж.

Люк подошел к спящей Катарине.

— Прощай, — сказал он негромко.

Она не отвечала.

— Будь я лучше, я бы тоже остался.

— Глупости. Обоим оставаться совершенно незачем.

— Я знал, что ты так скажешь.

— Но все равно хотел это от меня услышать?

— Ага. Хотел.

— Это у христиан называется отпущением грехов?

— Угу. Отпустить грехи может всякий. Священник тут не обязателен.

— Ты ведь не веришь во весь этот вздор? Правда не веришь?

— Верю. Правда верю. И ничего не могу с собой поделать.

Люк торжественно застыл у кровати Катарины. Пакет с миской он держал у груди.

— Она прожила долгую жизнь. И теперь отправляется к Господу.

— Честно говоря, мне немножко не по себе, когда ты говоришь такие вещи, — сказал Саймон.

— А почему? Если не нравится «Господь», найди другое слово. Она отправляется домой. Возвращается к другим. Как угодно.

— Я так понимаю, у тебя есть четкое представление о жизни после смерти.

— Конечно. Нас снова поглощает земной и небесный механизм.

— И никакого рая?

— Это и есть рай.

— А как же царство славы? Прогулки в золотых сандалиях?

— Мы отторгаем сознание, как отторгаем, пробудившись, виденный во сне кошмар. Мы выкидываем его, как одежду, которая никогда не была нам впору. Восторг освобождения невозможно испытать, оставаясь в телесной оболочке. Оргазм — вот ближайшая аналогия, грубая и недостаточная.

— Этому тебя научили в Священном Огне?

— Нет, они идиоты. Просто я знаю. Как ты знаешь свои стихи.

— Если быть точным, я не знаю стихов. Я их ношу в себе.

— Вот именно… Эй, мне уже пора стартовать на другую планету.

— Я провожу тебя. Хочу попрощаться с остальными.

— Пошли.

Вместе они приблизились к кораблю. От него исходил приглушенный шум. Он испускал слабое сияние, напоминавшее то, как светилась в сумраке комнаты наверху миска Люковой матери. Колонисты собрались в подножье трапа. У его верхнего конца из квадратного входа изливался безупречно белый свет.

Эмори с чувством сказал Саймону:

— Ну что ж, нам пора.

— Я пришел попрощаться, — ответил Саймон.

— Ты не летишь?

Саймон начал объяснять почему. Эмори внимательно слушал и сказал, когда Саймон умолк.

— Знаешь, это совершенно исключительный случай.

— Что вы имеете в виду?

— Тебя.

— Я не исключительный. И не надо, пожалуйста, такого покровительственного тона.

— Ребенок сказал… — начал было Эмори.

— Сейчас лучше, по-моему, обойтись без стихов, — прервал его Саймон.

— Правда?

— Правда.

Эмори улыбнулся и кивнул:

— Ну, как скажешь.

От толпы отделилась Твайла, за ней — Люк. Девочка сказала Саймону:

— Раз уж остаешься, ты мог бы присмотреть за Гесперией.

— Почему бы нет.

— Завтра за ней придут соседи. Скажи, что ты им ее не отдашь. Скажи, что оставишь себе. Скажешь им это?

— Конечно.

— Он не сможет ухаживать за лошадью, — сказал Люк. — Лучше доверить ее соседям. Они же разводят лошадей.

— У них Гесперия станет просто еще одной лошадью в табуне. А у Саймона будет единственной.

— Надо еще, чтобы Саймон сам захотел держать лошадь. И хоть немножко представлял, что с ней будет делать.

— Пора на борт, — сказала Отея. На руках она держала младенца.

Эмори сказал Саймону:

— Я смотрю, ты у меня вышел лучше, чем я думал.

— Счастливого пути.

— И тебе тоже. Извини, мне нужно проверить, все ли на месте. Не исчезай пока. Я хочу как следует с тобой попрощаться.

Эмори смешался с толпой. Люк с Твайлой все препирались насчет лошади. Препирательство, судя по всему, заводило их в область иных, более общих разногласий.

Саймон подумал, что сейчас самое время удалиться. Как он ушел, не заметил никто.

Он снова занял свое место у кровати Катарины в темной, прохладной комнате. Снаружи доносился предстартовый шум: металлическое позвякивание, три звонких последовательных удара, затем странный чмокающий звук непонятого происхождения, вскоре прекратившийся. Еще то и дело раздавались голоса, детский выкрик, ответ взрослого. Слов было не разобрать. Они слышались как бы издалека, казалось, что до них дальше, чем на самом деле.

Он не хотел смотреть, как взлетит корабль. Предпочитал оставаться в этой тихой комнате.

Время шло, он несколько раз задремывал. Голова свешивалась на грудь, он вздрагивал и просыпался. Каждый раз, пробудившись, Саймон удивлялся, что он здесь, с этой темной немой тенью на кровати. Каждый раз, мгновение спустя, понимал, в чем дело, и снова погружался в сон.