Избранные дни

Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо,
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.

Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.

Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше.

Лукас лежал в кровати — святая Бригитта над головой, Эмили по ту сторону двора-колодца жевала что-то у себя за шторами. Он спал. Если ему что-то и снилось, то, проснувшись, он все забыл.

Из комнаты родителей, как и раньше, не доносилось ни звука. Он подумал, что будет лучше уйти. Он больше ничем не мог им помочь. Помочь он мог только Кэтрин.

Он ждал у ее дома, когда она появилась в своем голубом платье. Она была ему не рада. Ее лицо приняло выражение скорбной пустоты, как у ангела в парке.

Она сказала:

— Привет, Лукас.

Потом повернулась и пошла в направлении компании «Маннахэтта». Он пристроился к ней сбоку.

— Кэтрин, — сказал он. — Не ходи сегодня на работу.

— Лукас, мое терпение скоро лопнет. Я не могу больше тратить с тобой время.

— Уйдем вместе. Позволь увести тебя.

Она продолжала идти. В порыве отчаяния, не подумав, что делает, он ухватил ее за юбку и потянул.

— Прошу тебя, — сказал он. — Прошу.

— Оставь меня, Лукас, — сказала она голосом размеренно-спокойным и от этого тем более пугающим. — Ты ничего не можешь для меня сделать. И я для тебя тоже не могу.

Он молча стоял и смотрел, как она уходит на восток, к своей машине. Подождав, пока Кэтрин отойдет на достаточное расстояние, он последовал за ней. Ближе к швейной мастерской на улице появилось много женщин в таких же голубых платьях. Он наблюдал, как Кэтрин идет среди них. Он наблюдал, как она скрывается в дверях. После этого он еще немного помедлил на улице. Женщины в голубых платьях все проходили мимо и исчезали в здании. Он представлял, как Кэтрин поднимается по лестнице, как подходит к машине. Он видел, как она нажимает на педаль. Он знал, что машина радуется ее прикосновению. Знал, как терпеливо она ждала всю ночь, напевая про себя, думая о Кэтрин.

Нельзя было, чтобы Кэтрин оставалась там. Она и не подозревала, какая опасность ей угрожает. Последние женщины скрылись в здании мастерской, а он все стоял в полной беспомощности. Он был слишком мал и слишком странен; он ничего больше не мог сделать, чтобы вмешаться и предотвратить беду.

Нет. Кое-что сделать еще было можно. Одну-единственную вещь.

Штука заключалась в том, чтобы остановить машину сразу после того, как она съест его руку. Расчетами надо было заниматься тайком, во время работы, так, чтобы другие не заметили. Он понимал, что у него не получится одну руку сунуть под колесо, а другой дернуть за рычаг. Слишком велико расстояние. Но ему пришло в голову, что если вытянуться вперед и навалиться на ремень, на рычаг можно будет нажать ногой и вовремя остановить машину.

Лукас оттягивал момент, когда предстоит сделать то, что должно быть сделано. Работать было легко, губительно легко. Но даже такого, не то спящего, не то бодрствующего, работа требовала целиком. Он выравнивал и штамповал. Тянул, тянул снова, проверял. Куда-то ускользала решимость, и не только решимость. Он сам словно бы становился меньше. Он превращался в то, чем был занят. Так прошел час, и он стал думать, что и Кэтрин в ее положении, и много чего другого, что не было его работой, ему приснилось, а сейчас он проснулся в единственном возможном мире. Чтобы встряхнуться, он попытался представить, как она кладет стежки на блузки и юбки. Он представил себе извергающую порции пара гладильную машину с поднятыми и замершими в ожидании барабанами.

Он был готов. Если он не сделает этого сейчас, ему, скорее всего, уже никогда не решиться. Он огляделся по сторонам. Все были заняты каждый своим делом. Он взял пластину, опустил ее на ремень. Уложил ее в точности по линии. В этом Лукас поднаторел, чем гордился. Он положил левую руку — левая будет лучше — на верхний край пластины. Растопырил пальцы по краю, и это его успокоило. Это была его работа. Протянув правую руку, он повернул рычаг.

Ремень пошел. Лукас ощущал движение валов, на которые был натянут ремень, монотонный ритм их вращения. То же ощущала и металлическая пластина, уходя под колесо. Вместе с пластиной двигалась его рука. Он чувствовал себя изящным, как танцор, остро ощущал красоту собственных движений. В танце он был партнером металла и машины.