Избранные дни

Лукас думал, что он не спит. Он думал, что ему ничего не снится. И в то же самое время он видел вещи, какие обычно видел во сне. Он видел, что за завесой боли, за стенами палаты, была больница с ее терпеливыми страдальцами и рыдающим мужчиной. За пределами больницы начинался город, с его домами и заводами, с улицами, по которым ходил Уолт, дивясь всему: кузнецам, обливающимся потом у своих горнов, женщинам, прогуливающимся под шляпками с перьями, чайкам, кружащим в небе, как сны этих женских шляпок. Там, где кончался город, была книга, которая породила все, что видел и любил Уолт, потому что любила Уолта и хотела доставить ему удовольствие. А там, где кончалась книга… А кончалась ли она вообще? Лукас не мог этого сказать. Ему казалось, он видит даль и безбрежность, которые были в книге и вне ее. Ему казалось, он видит поля и горы, леса и озера — хотя они были и не такими, какие рисуют на картинках. Судя по картинкам, они были плоскими и унылыми, тускло-зелеными и водянистыми, линяло-голубыми. Теперь он видел, что они полны жизни и сияют красками. Видел океаны колышущейся травы, слепящие белизной горы.

Лукас почувствовал нежное прикосновение ко лбу. Кэтрин что-то нашептывала ему. Он ее не понимал.

И туг что-то сказало Лукасу: пора.

Что именно пора?

Все переменилось. Он снова стоял посреди комнаты, но комната на сей раз предстала в своем подлинном виде — стены, пол и потолок из холста, за ними простирается город, а еще дальше — океан травы. Он не понимал, видят ли то же другие. Видит ли деревянная сиделка, поскольку она тоже была здесь, спиной к нему, и здесь же была рука Кэтрин, которой она поддерживала его. Он пошел, во всяком случае, думал, что пошел. Боль последовала за ним, мерцающая и всепоглощающая.

Он вышел в коридор, где ждали ждущие. Они горели своей собственной болью, она наполняла их, делала красивыми и странно фосфоресцирующими. Проходя между ними, он знал, что они — ему друзья. Он знал, что эти увечные, все до одного, — его семья, родичи, которых он никогда не встречал, но на которых указал ему зов крови.

Потом он увидел Саймона. Саймон вошел и встал перед ним.

Лукас замер. Вид брата был ужасен. Лицо распухло, один глаз слепо глядел из глазницы, второго не было вовсе. Спутанные остатки волос липли к тому, что осталось от черепа. Правая рука, та, что зажимом затащило под колесо, была клочьями мяса на кости. Ткань рубашки мешалась с костями грудной клетки, так что ткань и плоть стали одно. Его оставшееся невредимым сердце — оно оказалось больше, чем ожидал Лукас, — сияло позади четких желтовато-белых полосок ребер.

Это был Саймон, отпущенный наконец из машины и из ящика. Это был Саймон, которого им не позволили видеть. Как он сюда попал?

Саймон сказал: «Ты привел ее ко мне».

— Что это, Лукас? — спросила Кэтрин.

Саймон сказал: «Спасибо тебе. Я рад, что она здесь».

Подошла сестра и взяла Саймона за руку, за другую, не ту, что была изуродована. Она торопилась увести его прочь.

— Все хорошо, — сказала Кэтрин. — Этого человека тяжело изувечило. Мы ничего не можем для него сделать. Пойдем.

Лукас сказал: «Нет».

Он не знал, вслух он это произнес или нет.

Он сказал: «Нам пора отсюда».

Поскольку Лукас не был уверен, произносит он что-либо или нет, он пошел в противоположную сторону, по направлению к приемному покою, быстро двигаясь между лежащими на полу. Ноги сами вели его, как будто обладали разумом. Он знал, что Кэтрин последует за ним. Надеялся, что последует.

Он видел себя открывающим здоровой рукой дверь. Видел идущим через приемный покой, мимо рыдающего мужчины, мимо матери и отца, раскачивающихся, стонущих вместе со своим ребенком. (Выкликнут ли когда-нибудь их имена?) Он видел себя выходящим через наружную дверь на улицу. Там был день. Люди шли, каждый что-то нес в руках.

Кэтрин была тут же, позади него. Она шла за ним.

Она сказала:

— Пожалуйста, вернись.

Он ступил на тротуар. Пойдет ли она за ним? Да, пошла.

Он заметил, что держит красный сверток своей руки плотно прижатым к груди, у самого сердца, как второе сердце, которое носят снаружи.

Кэтрин сказала:

— Стой. Лукас, остановись. Ты лишишься своего места.

Забавно было слышать, как она это говорит. Словно он ждал подарка, чего-то чудесного, с чем ему было бы жаль расстаться, тогда как он хотел только одного — увести ее прочь.

Он побежал. Он знал, куда направляется, знал, куда ведет ее, но сказать затруднился бы. Знал лишь, что движется в нужном направлении. Он представлял, как окажется в некоем безопасном месте, среди деревьев и гор. Деревья и горы были там, впереди него, впереди Кэтрин, и хотя расстояние до них оставалось непостижимым, он понимал, что с каждым шагом оказывается к ним ближе — и дальше от мертвых. Он знал лишь одно, но знал совершенно отчетливо: надо двигаться вперед. Он знал, что должен взять ее с собой, и тут не помогут никакие слова, никакие объяснения. Он не владел нужным для них языком. Говорить должно было его тело, его ноги.

Кэтрин поторапливалась следом. Лукас двигался слишком быстро для нее. Он немного сбавил скорость, чтобы она совсем не отстала.