Избранные эссе

В самом деле, если вдуматься, не поразителен ли сейчас любой номер иллюстрированного журнала, где на одной странице изображено, как в океане тонут матросы, — гибнут человеческие жизни, или же лежит мертвый солдат на снегу, замороженный, открытыми, стеклянными глазами смотрящий в небо, а на другой странице какая-то кинематографическая артистка улыбается, занимаясь физической культурой, холеная, хорошо вымытая, крашеная. Или изображена карикатура на парижских мидинеток, или еще что-либо из того, уже сейчас потонувшего мира. Эти сочетания невинны, потому что не поражают своей нелепостью редакторов и читателей, а вместе с тем циничны, я бы даже сказала, зловещи.

Довольно, довольно. Вот сейчас, в данную минуту, я знаю, что сотни людей встретились с самым серьезным, с самой Серьезностью, — со смертью, я знаю, что тысячи и тысячи людей стоят на очереди. Я знаю, что матери ждут почтальонов и трепещут, когда письмо опаздывает на один день, я знаю, что жены и дети чувствуют в своих мирных жилищах дыхание войны.

И, наконец, я знаю, всем своим существом знаю, всей своей верой, всей силою духа, данной человеческой душе, что в эту минуту Бог посещает свой мир. И мир может принять это посещение, открыть свое сердце, — "готово сердце мое, готово", — и тогда мгновенно соединится наша временная и падшая жизнь с глубиной вечности, тогда наш человеческий крест станет подобием креста Богочеловеческого, тогда в самой нашей смертельной скорби увидим мы белые одежды ангела, который нам возвестит: Его, умершего, нет во гробе. Тогда человечество войдет в пасхальную радость воскресения.

Или… Может быть даже не будет хуже, чем было, будет только так, как было. Еще раз, — который уже, — пали, не приняли, не нашли путей преображения.

Старая, пыльная, скорбная земля в пустом небе несется в вечную пустоту. Мертвенное человечество радуется малым удачам и огорчается малыми неудачами, отказывается от своего избранничества, кропотливо и усердно натягивает на свою голову крышку гроба.

Текст воспроизведен по изданию: Мать Мария. Воспоминания, статьи, очерки. В двух томах. — Paris, YMKA-PRESS, 1992. — том 1, стр. 312–327

Первая публикация:"Мать Мария". Стихотворения, поэмы, мистерии. Воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк. — Париж, 1947. Под редакцией и с введением Д. Скобцова.

К делу

Источник - http://agios.org.ua

Есть в некоторых наших современных установках свойства, внушающие мне чувства крайнего противления. И, к сожалению, эти свойства особенно сильны в течениях, имеющих касательство к пореволюционности. Я сказала бы так: любая теория предпочитается всякому конкретному действованию, любая схематизация оправдывается и расценивается, как некоторое достижение.

У меня же сейчасочень острое чувство, что всякая даже замечательная теория во всяком случае менее ценна и нужна, чем всякая даже не очень значительная практика. И всякую теорию надо в первую очередь проверить именно с точки зрения возможности ее немедленного воплощения, — что и как она в нашей жизни меняет. Очень боюсь, что история, выслушав декларативную часть новоградских заданий, сейчас говорит им: «Отлично, будьте любезны прислать ко мне вашего архитектора, чтобы я могла ознакомиться со сметой этих новых предполагаемых построек, с точным планом улиц, площадей и домов Нового Града, — до этого у меня нет оснований для окончательного суждения о пригодности ваших принципов».

Потребность конкретности, — первое, что я чувствую со всей остротой.

Второе, что мне кажется сейчас совершенно необходимым, — это пересмотр отношения к советским самым разнообразным достижениям. Думается мне, что на основе нашей эмигрантской инертности, как бы в виде некоторого средства для выработки бодрости и надежды, сейчас все сильнее и сильнее говорят о том, что по ту сторону советской границы так много замечательного и так много полновесного, и заведомо ясно: Россия не только не погибла, а, наоборот, таит под спудом небывалую творческую жизнь. И тут надо сказать: слава Богу, если это так. Но даже если это и так, — совершенно безумно нам на это ориентироваться, — во–первых, потому что это не доказано и недоказуемо, во–вторых, потому, что внутри–русское творчество не снимает с нас наших творческих задач. И, наконец, потому, что русская действительность есть нечто чрезвычайно хрупкое, подверженное тысяче случайностей, и не дающее никакой возможности стоящему в ее круге чувствовать себя прочно на ногах.