Избранные новеллы

Он сел. Задел ли я что-то в его душе? На миг я почувствовал, что победил его, но мне было как-то не по себе. Может быть, где-то вкралась ошибка, но захочет ли он ее обнаружить? Может быть, это он навязывал мне роль, которую я пытался навязать ему? Он сидел с закрытой книгой в руках. Это успокоило меня, по крайней мере это похоже на реальность. Я сказал:

- Мы с вами приближаемся, как говорится, к закату нашей жизни. И нет ничего удивительного, когда мы слегка приукрашиваем свое прошлое. Чаще всего представляется, что ты был лучше, приветливее, в надежде на снисхождение здесь или на небесах. Вы же, наоборот, пытаетесь внушить и себе, и мне, что вы были эгоистом и только по воле обстоятельств выступали в роли безвольного и обаятельного крестного отца.

- Интересно, - презрительно усмехнулся он. - Может, вы и об этом напишете?

- Не исключено, раз вы сами предлагаете.

И он улыбнулся своей открытой, обворожительной улыбкой:

- Вы, конечно, отчасти правы, я слишком уж все упрощаю. Все немного правы, даже и самые рьяные наши противники правы настолько, насколько это вытекает из постулата, что отправная точка была искажена. И все тогда искажено, как бывает, когда компас не в порядке, но от этого ошибка не перестает быть ошибкой, не пытайтесь меня разубедить.

Другой тон. Это был Роберт, которого я знал. И неожиданно у меня вырвалось:

- Да. Теперь вы тот Роберт, которого я знал.

Но он снова ускользнул:

- Которого вы, как вам кажется, знали, но которого все-таки не знали. Это как искажение компаса, я уже говорил. Вы как зануда, которому наплевать на открывающийся вид в горах, только бы он соответствовал карте. Карта набросок, который вы сделали, когда начинали писать. И я чувствую, что вы постоянно цепляетесь за него.

- Каким образом мы опять вернулись к тому, с чего начали?

Он беспокойно заерзал. Нет, я не победил его. В нем было что-то, чего я не мог постичь. Его голос донесся словно издалека:

- Больше всего меня раздражает, что люди, которые ошибаются в главном, часто бывают правы в мелочах. Взять хотя бы ваши рассуждения. Вы говорите закат жизни. Дело в том, что, когда человек достигает шестидесяти, с ним что-то происходит. Может, это связано с потенцией. Материал для романа? Нет, не думаю. Это лишь одно из звеньев целого процесса. Просто сама кривая, кривая жизни, идет вниз.

Он опустил глаза, а я спросил:

- Вы считаете, что так можно вернуться к исходному моменту?

- Нет!

Он щелкнул пальцами. Он был либо слишком возбужден, либо раздражен. Таким я его еще не видел.

- Нет, не к исходному. Где-то недалеко от точки, которая может стать поворотной. Все эти разговоры об исходной точке, одной-единственной, чепуха. Было бы слишком просто. А у нас их сотни. И столько же направлений развития. Большинство со временем исчезает, иначе был бы великолепный хаос.

- Вы намекнули, что повсюду и так хватает хаоса?

- Вот-вот, хаоса, Но могло бы быть хуже. Природа избирательна, как известно. Она отвергает сотни возможностей, которые мы выбираем.

- Или которые выбирают нас, если я вас правильно понял. Все остальное как фантомы, как перерезанные импульсы. Мы о них ничего не знаем, проходит целая жизнь, мы их не видим, только порой расплывчатые воспоминания, непережитой опыт вторгаются к нам.

- Целая жизнь? Вы действительно так думаете?

- Целая жизнь.

Роберт кивнул несколько раз. Да, может быть, я все-таки победил его. Или он меня. Теперь это было неважно.

- Целая жизнь, - повторил он. - Пока тебе не исполнится шестьдесят или около того. И только тогда понимаешь, что то, что ты чувствуешь теперь, началось давно. Просто ты не хотел знать этого. И то, что с нами не произошло, ведет подсознательную жизнь, становится нашей неотъемлемой частью, более или менее случайной, и время от времени проявляет себя. Непережитое - как заброшенные зверьки: они копошатся и мстят друг другу. Когда я был маленьким, у нас были канарейки. Потом у них завелись птенцы. Два крохотных птенца. Родители кормили только одного из них. Мы его окрестили Щеголем - он был резвый, игривый. А второй был такой жалкий и заброшенный. Его мы назвали Заморышем. День ото дня он худел и стал почти прозрачным. Тогда мы попробовали кормить его. У меня была бабушка, которой всегда все удавалось. Она кормила птенца кашей со спицы. Шея у него была такая тонкая, что просвечивала, когда он заглатывал кашу. Он все время сидел, забившись в угол клетки, - у него не было сил прыгнуть на жердочку. Но вот он ожил, окреп, оперился. Но по-прежнему сидел на дне клетки. Он и пищал как-то жалобно, словно предвещал какую-то беду. Однажды он все-таки подпрыгнул на нижнюю жердочку. И оттуда стремительно перебрался на верхнюю, где сидел брат - Щеголь. И что, вы думаете, сделал Заморыш? Он клювом ударил своего брата раз пять по затылку. Тот пытался удрать, но брат снова налетел как коршун и забил его до смерти. Расправа эта длилась не дольше полуминуты. Кто-то попытался просунуть руку в клетку, но разъяренная птица ударила и по руке, до крови. Неприятная история. Что скажете?

- Я жду, что скажете вы.