Катков и Аксаков еще давали пример хорошего тона в полемике. У них она никогда не носила личного характера. А вникните, что печатали друг против друга «Московские ведомости» и «Гражданин» и «Новое время». Особенно Н. А. Любимов и Васильев отличались в «Московских ведомостях». Ну, и Шарапов тоже лез в это. Померли «господа» (Катков и Аксаков), лакеи теперь, подлецы, дерутся. Все-таки бестолковый и бестактный, нередко даже глупый князь Мещерский всех их порядочнее. У него еще видна иногда в литературных сношениях мораль; у «Московских ведомостей», кроме подлой злости в полемике, ничего не видно. Даже и молодой еще (говорят) Ю. Николаев7
(Говоруха-Отрок, Неуважай-Корыто…) и тот, видимо, кривит душой. Ну, поверю я, что он Вл. Соловьева считает неглубоким писателем?.. Да, милый мой, не вижу я в русских людях (куда ни погляжу!) той какой-то особенной и неслыханной «морали», «любви», с которыми носился Ваш подпольный пророк Достоевский, а за ним носятся и другие, и на культурное (!) значение которой рассчитывает весьма туманно наш добрейший Петр Евгениевич в своей статье «Национальное сознание». У него самого действительно есть «мораль» в русском стиле, сам он удивительно добр, очень благороден, способен пренебречь обязанностью и с радостью исполнить какой-нибудь высший долг. Но где же он эту специальную наклонность к высшему долгу нашел в русских вообще – не знаю. Я скажу в духе фетовском: «Из того, что русские хуже всех народов исполняют мелкие обязанности, никак еще не следует, что они любят исполнять высший долг». Я 59 лет живу на свете и давно уже без ума радуюсь, когда встречу русского человека, любящего долг для долга, а не по одному страху Божьего наказания. Положим, что для смирения это полезно, но во всем же есть мера, нельзя же ставить идеалом своим старика Мармеладова8.«Самовар и раскаяние – вот русский девиз», – говорит Рошфор. «Смирение и пьянство, смирение и бесхарактерность, всепрощение и собственная вечная подлейшая невыдержка, даже и в делах любви…» Некрасиво! Хотя, по пристрастию сердца к России, я часто думаю, что все эти мерзкие личные пороки наши очень полезны в культурном смысле, ибо они вызывают потребность деспотизма, неравноправности и разной дисциплины, духовной и физической; эти пороки делают нас малоспособными к той буржуазно-либеральной цивилизации, которая до сих пор еще так крепко держится в Европе.
Как племя, как мораль мы гораздо ниже европейцев, но так как, и не преувеличивая (в патриотическом ослеплении) молодость нашу, все-таки надо признать, что мы хоть на один век, да моложе Европы, то и более бездарное и менее благородное племя может в известный период стать лучше в культурном отношении, чем более устаревшие, хотя и более одаренные племена… Довольно об этом!
Что я делаю? Пишу все о той же культуре. Очень слаб, хожу, но плохо, гортань этой весной хуже. В доме пока все по-старому. Александр готовится к экзамену в урядники. А я думаю о переходе в ограду, в скит или монастырь. <…>
Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 92–99.
1
2
3
4
5
6