Избранные письма. 1854–1891

Допустим, что он так думает; разве с практической стороны он не прав? Допустите еще, что лет через 10–20 его учение (при слабой по-прежнему организации нашей учительствующей Церкви и т. п.) приобретет множество молодых, искренних и энергических прозелитов, подобно нигилизму (тоже ясному) 60-х и 70-х годов. Из общества идеи просачиваются понемногу и в духовные училища, и ко двору. (NB). Мы видели, что в настоящее время хомяковские оттенки (по-моему, неправильные и в некоторых отношениях полупротестантские) просочились уже в духовные академии. А ведь соловьевская мысль несравненно яснее и осязательнее хомяковской[116]. («Любовь», «любовь» у Хомякова; «истина», «Истина» – и только; я у него в богословии, признаюсь, ничего не понимаю, и старое филаретовское и т. д., более жесткое, мне гораздо доступнее как более естественное). Вообразите, что в духовных академиях не удовлетворяются более «сладким» туманом Хомякова и спрашивают себя: «Ну, а дальше что?» Вообразите при этом все большее и большее сближение с католическими славянами; вообразите, что осуществится тот панславизм, которого я так боюсь (не с католической, конечно, а с либеральной стороны; а как удержаться от этого панславизма надолго в случае всеобщей войны и прямой невозможности сохранить более единство Австрии). Вообразите в то же время и на Западе возврат к религии после ужасов социалистической анархии. Не забудьте при этом и наш императорский двор. Это дело первейшей важности! Уже Александра Иосифовна¹³, как я слышал, раз входила в совещание с Вл<адимиром> Соловьевым об унии, но он эту внешнюю цель отвергает и говорит, что теперь нужно общественную почву только приготовлять. А вот наш здешний предводитель Оболенский от сочинений Вл<адимира> Серг<еевича> без ума. А младший его брат, Николай Дмитриевич¹⁴, избран государем в спутники и товарищи путешествующему ныне наследнику российского престола. Вообразите только как пример передачу впечатлений и мыслей от брата к брату, а от брата – спутнику молодому и т. п., и т. д., и т. д.

И если таким образом через 20–25 лет те семена, которые он сеет теперь с такой борьбой, с такой, допустим, хитростью и даже несимпатичной злобой, начнут приносить обильную жатву (реальными и здоровыми сторонами учения), то разве не простят ему все его извороты или его мечтательные бредни?

«Гармонии» à la Достоевский, «всеобщей любви», конечно, не будет (для этого, как справедливо сказал в «Русском обозрении» Ионин и как я давно думал, надо нам «химически»[117] переродиться); «молочные реки» и тогда не потекут в «кисельных берегах» – это все чушь, противная и здравому смыслу, и Евангелию, и естественным наукам даже. И если совокупность всех выше перечисленных условий приведет (например, все это) к соединению Церквей под папой, то скорее может случиться, что русские, в одно и то же время столь расположенные к мистическому подчинению и столь неудержимые в страсти разрушать, столь бешеные, когда они одушевлены, скорее, говорю я, может случиться, что эти русские паписты не только не будут кротки, как советует им зря Владимир Сергеевич, а положат лоском всю либеральную Европу к подножию папского престола, дойдут до ступеней его через потоки европейской крови. <…>

И тогда разве не простится ему и ложь его? Простится, мой друг! Да еще скажут: «Великий человек! Святой мудрец! Он сулил журавля в небе, но он знал, что даст этим нам возможную синицу в руки!» И если кто (предполагаем в случае успеха) скажет тогда: «Он не хитрил, он сам заблуждался и мечтал о невозможном…» На это ответят: «Тем лучше. Это трогательно».