Избранные письма. 1854–1891

В самом деле, было бы странно, если бы я не достиг [нрзб.] хоть не славы, а той известности, которой меня считали достойным все – и Тургенев, и Катков, и Дудышкин², и Краевский, и Феоктистов³, и многие московские и петербургские писатели и ученые тогда, когда еще мне было 21–23 года, и считали не только на словах, но и в письмах ко мне, которые у меня целы. У меня еще борода не росла, когда М<ихаил> Никиф<орович> Катков (тогда еще скромный редактор скромных «Московских ведомостей»⁴, до 53 года) провожал меня домой и подавал мне сам шинель. Краевский писал мне: стыдно Вам так долго ничего не присылать нам, и зарывать в землю Ваш дар Вы не имеете права. Тургенев, сидя (в 52 или 53 году) у мад<ам> Евг. Тур⁵ вместе со мной, сказал при Феоктистове, при Корше⁶, при [нрзб.] Кудрявцеве⁷, что он истинного нового слова ждет только от графа Толстого и от меня. Я тогда еще начал готовить и обдумывать «Подлипки» (и напечатал их в 1861 году, а Вы говорите, надо работать! О! Добрый, милый мой Фабий, Вы ошибаетесь – вины за мной нет никакой; разве только то, что я сразу захотел сесть на козлы, вместо того чтобы ехать на запятках за общественной модой); вот я помню еще: написал я первое письмо подлинно с восторгом и в тот же вечер прочел это описание зимы в деревне у мад<ам> Тур. Выслушав, она воскликнула: «Quel magnifique tableau du genre![7] Самые лучшие из русских поэтов подписали бы под этим свое имя!..» Профессор Кудрявцев сказал: да, это правда! (Мне же теперь это не нравится, ибо много реализма.) Дудышкин писал Тургеневу по поводу одной комедии моей⁸, не пропущенной цензурой (и очень незрелой, как я нахожу теперь), что он, читая ее, хотел заплакать и что он не верит, будто автору всего 21 год.

Вот как я начинал, добрейший Николай Николаевич! Потом война, в которой я принимал участие как врач военный, искажение таланта научно-философскими ухищрениями мысли (этот период продолжался до 58–59 года, когда я опять стал возвращаться к конкретному и принялся за «Подлипки» и работал [нрзб.], несмотря на медицинские занятия, на бездну чтения и даже несмотря на множество разных личных событий и впечатлений…). <…>

Я сам, без помощи критики, без похвалы и осуждений, в молчании и забвении, всегда вдали от столиц наших, прежде в русских провинциях, потом в Турции, пробовал разные пути, разные приемы, разные манеры… Хорошо было Пушкину, Ж. Санду, Гёте, Тургеневу и другим меньшим и большим (это все равно) менять направления и приемы, когда 1000 голосов их руководили, увлекали, оскорбляли, радовали и т. д. Нет, Вы попробуйте наедине с самим собою – менять кожу, как я менял ее от 61 до 71 года!

Это трудно! И душа моя говорит мне, что я бы показал [нрзб.], если бы мне улыбнулось солнце хоть на 1/2 , как оно улыбалось мне, когда мне было 22 года в Москве и когда я этой улыбки был еще недостоин. Помню, Катков за маленькую повесть «Благодарность», напечатанную в «Московских ведомостях» (в 52 или 53 году), прислал мне хорошие деньги с Феоктистовым и извинялся, что средств у редакции очень мало и что Грановскому⁹ столько же платят за столбец, сколько и мне. <…>

<…>…Я надеюсь, что Майков¹⁰, который начнет издавать другой славянофильский журнал с Нового года в Москве, будет менее гнаться за той доказательностью, которою меня преследует Страхов (хоть Ап. Григорьев был еще недоказательнее и, главное, темнее), но за которою читатели гонятся гораздо менее, чем он думает. Женщинам, я ручаюсь, напр<имер> моя бездоказательность больше нравится, чем слишком пространные статьи, в которых половина содержания заключает вещи либо очень сухие, либо очень известные. Славянофилам вообще недоставало до сих пор легкости, жизненности, картинности в статьях. Чуть-чуть что-то подобное отрывочно мелькает у Хомякова¹¹. Единственный славянофил, который обладает этим теперь, это Кельсиев; и, несмотря на то что и он иногда бросает посреди рассказов и анекдотов своих смелые, но часто недосказанные мысли, – его статьи, конечно, более полезны для распространения известных чувств, чем даже Евангелие Данилевского¹², которое именно по крайней доказательности и отвлеченности своей немногим доступно.

Я боготворю его и зову Евангелие, а другие говорят «скука», и многие, которым я доказывал, не хотели кончать, хотя и не враги славянофильства и не совсем пустые люди. А Кель-сиева с удовольствием читает и девица, и светский человек, и ученый. <…>

Публикуется по автографу (РНБ).

¹Фабий Кунктатор — Фабий Максим (275–203 до н. э.), прозванный Кунктатором, т. е. медлителем, знаменитый римский полководец. Леонтьев имеет в виду задержки Страхова с ответами на письма.

² Степан Семенович Дудышкин (1820–1866) – журналист. После ухода В. Г. Белинского занимал ведущее положение в «Отечественных записках», а с 1861 г. фактически был их редактором.