Избранные письма. 1854-1891

Если определять сущность революции не так уж «добродушно» и неустойчиво, как вы, а так, чтобы вынудить согласиться рано или поздно с этим определением одинаково и фанатиков ее, и врагов, то лучшее самое ясное ее определение будет прудоновское: «революция есть стремление ко всеобщей наиполнейшей равноправности и счастию на земле». «Нужно даже, — по его мнению, — равенство умственное». Одно из главных средств к подобной всеобщей уже вполне реальной ассимиляции есть равноправность юридическая, равноправность и смешение сословий, лиц, вер, племен и наций. И вообще — смешение… (…)

Аксакова у меня есть три тома[730], и я их очень ценю, читаю и делаю даже gratis[731] из него выписки в «Гражданин», вроде афоризмов мудрых. Если бы Анна Федоровна[732] не имела бы ко мне той физиологической ненависти, которую она имеет, я бы попросил у нее в дар все собрание сочинений и писем. (…)

Публикуется по автографу (ГБЛ).

203. К. А. ГУБАСТОВУ. 5–7 июня 1889 г., Оптина Пустынь

Друг мой, Константин Аркадьевич, за книги благодарю, я получил их давно, не писал же Вам так долго об этом потому, что не к спеху, и были другие занятия. За сборник Гартмана[733] очень Вам благодарен, многое в нем мне нравится, даже и некоторые из суждений его о России. Нордау[734]был у меня и прежде, по-немецки (Кристи из-за границы привез), но по-французски мне, конечно, еще легче и приятнее было перечесть. Вы правы относительно главы «Ложь политическая»; поместить ее, хотя отрывками, и у нас было бы очень полезно. Не знаю, почему никто не догадается. Я теперь не могу этого сделать. Вообще, надо признаться, что 2 книги Вашего выбора гораздо больше удовлетворили меня, чем назначенные мною: Лассаль, Луи Блан и Папарригопуло[735]. Меня уверили, что Лассаль популяризировал идеи тяжелого Карла Маркса, с которым я несколько знаком. Мне хотелось получше познакомиться с «последним словом» социализма (в будущность которого — весьма, впрочем, нелиберальную — нельзя не верить; и Катков сознавался, что верит в нее). Я ожидал встретить легкое, блестящее и доступное изложение, что-то вроде Герцена, и вдруг увидел на первых страницах такую «серьезность», да еще на немецком языке, что испугался, и до сих пор оба тома стоят на полке, разрезанные мальчиком моим, но не читанные. (…)

Если можете, на остальные 11 1/2 гульденов вышлите мне тоже запрещенное у нас сочинение Владимира Соловьева — La Russie et l’Eglise Un iverselle; Paris, Nouvelle Libraire Parisienne[736]; издатель Savine. В достоинствах этой книги — как бы она ни противоречила с известной стороны моим убеждениям — конечно, уж не ошибешься. Можно не разделять мнения автора, что центр Вселенской Церкви должен быть непременно в Римском папстве[737], но надо сознаться, что он самый гениальный из современных нам мыслителей, точно так же, как Лев Толстой (в «Войне и мире», в «Карениной») — самый гениальный из нынешних романистов; Эд. ф. Гартману — далеко до него, во-первых, потому, что диалектика Соловьева гораздо увлекательнее и яснее, чем у него (его «История теократии библейской»— верх блеска и ума!), а во-вторых, практический выход в жизнь у них обоих — как небо от земли. У Гартмана — буржуазный мелкий стоицизм, весьма и без того распространенный на трудовом Западе, и в будущем все большее и большее уравнение, однообразная и безвыходная зависимость лиц от общества, старческое торжество печального сознания над бессознательным, то есть над всеми чувствами и страстями (хорошими и порочными — все равно), и, наконец, по достижении доступного на земле совершенства в этом сознании и познании и себя, и мира — тоска, бесцветность и всеобщая жажда смерти от скуки[738]. Ведь — иногда и теперь — нечто подобное проглядывает, когда есть и неравенство, и войны, и азиатские «варвары», и много еще простых и диких людей. (…)