Избранные письма. 1854-1891

(…) Тотчас после 15-го августа я по благословению старца и прямо по совету его вынужден покинуть Оптину и переселиться навсегда на Троице-Сергиевский посад… Неприятностей, слава Богу, с людьми никаких не случилось, все мирно и прекрасно, но вышла такая совокупность внутренних моих условий, при которых от. Амвросий находит более правильным жить у Троицы — и больше ничего. Покидаю старца, прекрасную усадьбу мою и оптинских монахов, с которыми так свыкся, с сожалением, конечно, но бодро, ибо верю, что Богу, по Его милостивому (ко мне, грешному,) смотрению, так угодно. Троица — после Оптиной единственное место в России, где мне теперь не противно жить… Городок вроде уездного, монахи и хороший воздух, и тут и там есть друзья. Главные черты сходны. Там подороже через кой-что, но не слишком, но зато я намерен уже окончательно (все, конечно, не без ведома старца) разделиться с женой и Варей, жить особо и их держать особо. А это значительно уменьшает некоторые расходы (как уже показал опыт) и суживает весьма благотворно для духа круг моих забот. (Ибо Варя, как ни мила характером, но в хозяйстве заменить Марью Владимировну не может; та действительно заставляла меня забывать, что есть такая вещь на свете, которая называется «хозяйством», я верил в сердце, что она не меньше моего все, что нужно для порядка и для моего спокойствия, заметит и вспомнит, а бедная Варя не в силах до этого дойти, она может только денежное дело и «харчи» в порядке держать.) А то, как Вы знаете, хозяйственное спокойствие или, вернее, беззаботность эта при Марье Владимировне покупалась с нравственной стороны такой дорогой ценой, что не только убежденному, но и никакому порядочному и не совсем уже бесхарактерному человеку нельзя было жертвовать до такой степени миром души и морально — чему-то второстепенному — порядку в доме. Лучше уж было, конечно, на себя взять это, чем нести духовное бремя почти ежедневного греха злобы и с той, и с другой стороны. Впрочем, все это не к делу. Это я увлекся некстати в сторону. Неосторожность! Ибо я тогда только могу вполне спокойно относиться к воспоминаниям об этой несчастной женщине, когда забываю о ней. Иначе… Что делать… Homo sum![904] Не спешите строго судить. Ошибетесь! (…)

Насчет свидания Вашего с Марьей Владимировной скажу вот что. Она в Оптиной бывает и проживает иногда по 2–3 недели на гостинице. За все четыре года моей здесь жизни раза 3 не то два она с разрешения моего была и в доме моем. Она вот уже год, кажется, как живет при Орловском женском монастыре (в ближайшем не хочет). В переписке настоящей я с ней не состою, но каждый месяц посылаю ей 20 р(ублей) с(еребром) (больше по приказанию старца, чем по собственной охоте) и больше ничего. Насчет Вашего желания встретиться с ней я могу ее известить, и невозможного тут нет ничего; она, как слышно, скоро уезжает из Орла гостить к кому-то из знакомых до окончания каникул, так как она учит девочек в монастырском приюте. Вот в июле и она будет свободна, а после Успеньего дня, вероятно, нет.

Впрочем, на дорогу ей для свидания с Вами целых 40-50-ти рублей (или даже и меньше) не только не могу, да уж простите, и не желаю жертвовать. К отъезду с таким переворотом мне каждый рубль будет дорог, и вдруг я пожертвую хотя бы и 25 (рублей) на что же? На то, чтобы Вы виделись с женщиной, которая, вероятно, не то будет говорить Вам, что я говорю! Ведь ей, в случае Ваших намеков или вопросов о нашем разрыве, придется что-нибудь одно из трех: или просить Вас оставить это и отделаться общими местами, или, рыдая, каяться и сознаваться, что она довела меня до крайностей неустанной злостью, ежедневным, ежечасным почти излиянием тончайшего яда (даже часто бессознательным — заметьте, это еще сильнее, до чего, значит, глубоко была пропитана озлоблением и ревностью ко мне, что сама, видимо, не чувствовала, что она мне преспокойно говорит!). Едва ли она станет это делать, а если не захочет ни каяться, ни уклоняться, то ей останется третье — лгать, себя даже обманывать, обвиняя меня. Что она, впрочем, и делала, как до меня дошло.

Я же достаточно в жизни нагрешил специфически, так сказать, свойственными мне грехами, чтобы еще брать на себя несвойственные мне пороки: ревность, сварливость, бестолковое бешенство, а позднее и постоянное излияние холодного яда.