Избранные письма. 1854-1891

И еще соображение касательно самого Соловьева. Что он будет делать за границей? Положим, он может писать по-французски… Но что? С настоящими верующими католиками он тоже не согласен; они гораздо ближе к нам, чем к нему. Третьего года А. П. Саломон[933], один из самых умных и тонко образованных русских людей, каких только я знал, человек увлекающийся и сложный (в одно и то же время приверженец от. Амвросия и горячий почитатель Соловьева), говорил мне, что иезуиты Соловьевым очень недовольны и будто говорили ему (в Париже):

— Мы вашу книгу «La Russie et l’Eglise Universelle»[934]не одобряем (несмотря на благословение Папы, данное, впрочем, автору, а не книге… Вежливость!) и будем ее влиянию всячески препятствовать. Мы не находим полезными какие-то массовые национальные движения для соединения Церквей; мы занимаемся только личным уловлением душ. (Т. е. тем же, чем и у нас верующие рады заниматься.)

Что же ему будет делать между католиками и атеистами-демократами? Там все резче и яснее, чем у нас по этой части. Придется, чтобы влиять и иметь успех, сделать что-нибудь одно из двух, «сесть на один из стульев» (между которыми он сидит теперь, по выражению Грингмута): или отречься разом и от демократии, и от православия уже явно, т. е. перейти окончательно и лично в чистый и прямой католицизм, тогда у нас от него отступятся и все наши нигилисты, и все недоумевающие полуправославные; или же стать открыто на сторону дальнейшей революции и объявить, что Папство и православие — одинаково вздор! Куда же тогда улетит его прежняя слава как мистика? Или, наконец, продолжать висеть в унынии, бессильном раздражении и без практического веса — между небом и землей…

Изгнанием можно этого достичь, снисхождением в России — никогда! (…)

Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб, 1911. С. 126–129.

249. Л. И. РАЕВСКОЙ 1 ноября 1891 г., Сергиев Посад

Дорогая Людмила Осиповна, сегодня получил Ваше письмо и сейчас же отвечаю. Нумера «Московских ведомостей в которых было о батюшке[935], достану и вышлю. Сам теперь серьезного об нем писать не собирался, да это и обдумать надо; а посылаю в «Гражданин», где об нем до сих пор не было ни слова, два-три письма, которые наполовину будут состоять из вырезок из тех же «Московских ведомостей», собственного будет мало. Иначе сразу я не умею. Богу угодно будет, он научит, как и когда взяться за серьезный труд. Что касается до рамки, то простите, здесь некому поручить, сам не выхожу. Егор[936] мой довольно глуп, а из Москвы выписывать сюда да посылать Вам, это очень трудно, не берусь, да и не нужно, лучше я при первой возможности пришлю Вам рубля 2, Вы столяру в Козельске и закажете. На что щегольскую или модную? Была бы чистая и прочная.

Думал об Вас все это время достаточно и жалел Вас и намеревался писать Вам, да все откладывал, потому что мне все еще в Оптиной казалось, что Вам уже ни до кого и ни до чего, кроме батюшки и матери Евфросинии, дела нет.

«Угостить» Вас издали нельзя, а сам, я думал, Вас мало уже интересую. Такое у Вас лицо всегда бывало.

Да, я согласен с Вами, и я понемножку таким становлюсь, вот уже и писать нет охоты, а пишешь кой-что по нужде (так и батюшка на прощанье благословил).

Вот уж и без Вари жизнь впервые начинаю понимать, то есть — не скорблю.

И т. д., и т. д. «монашествую» в безмолвии моем поневоле (без от. Амвросия) самочинном, как умею и могу. Стал больше поститься, больше молиться, гораздо меньше курить и т. д.

Молю Бога и совсем табак бросить.

И мебель, и другие вещи кудиновские мне стали не нужны…

Кстати, что же Вы взяли себе из мебели? Впрочем, не принуждайте себя на это отвечать. Это пустяки. Приедет Варя в Мазилово[937], побывает потом у меня и все скажет.

Больше нечего писать. Простите, Хриета ради, право не хочется.

Я на Варю очень сердит за ее непомерно долгое молчание.

Спаси Вас Господь и помози Вам на Вашем трудном пути.

Ваш грешник-монах Кл(имен)т.[938]Не адресуйте писем в Москву, на Сергиев Посад. Это только путает, а просто — на Сергиев Посад.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

Из воспоминаний А. А. Александрова. КОНЧИНА КОНСТАНТИНА ЛЕОНТЬЕВА

Умер Константин Николаевич от воспаления легких от той самой болезни, от которой в разговоре со мной выражал желание умереть, предпочитая смерть от нее смерти от одной из старых затяжных своих болезней (сужение мочевого канала), мучительность смерти от которой он, как врач, хорошо знал.