Избранные письма. Том 1

Что касается, наконец, Вашего синематографа, то он должен тоже начать готовиться заранее, так как утренники надо начинать с ноября месяца. Сезон очень короток, и без утренников можно окончить его не только не дивидендом, но даже и просто-напросто дефицитом. Я, как обещал, к 20 августа доставлю, что можно, для этого дела. Живя в Ялте, буду рыться в тамошней библиотеке и, во всяком случае, разберусь внимательно в Пушкине и Майкове[626].

К сожалению (хотя это непоправимо), раз вступит Горький третьей пьесой, — у нас получится репертуар крайне тенденциозного характера: «Мещане», «Власть тьмы», новая Горького. Жди еще когда вступит Чехов! Это очень неприятное и очень серьезное обстоятельство, но с ним помириться легче, чем с «трудным временем», которое наступает, когда одна из новинок «киксует», чего можно ожидать от «Столпов».

В конце концов, сезон представляется мне по следующей рапортичке. Впрочем, предупреждаю, что она не продумана достаточно.

Ваш В. Н.-Д.

Не посылаю еще.

120. А. М. Горькому[627]

Начало июля 1902 г. Усадьба Нескучное

Спасибо за ласковые строки о пьесе моей[628], дорогой Алексей Максимович. Хочу Вам сказать, что я даже довольно долго колебался, посылать ли ее Вам. По отзыву большинства, пьеса мне не удалась совсем. Структура признана тяжелой, главное лицо — сочиненным, главные мысли — мертвенно {265} туманными. Прием пьесы как в Москве, так и в Петербурге был всегда какой-то качающийся. Два-три шумных и горячих спектакля не изменили общей картины неуспеха. Не изменили этой картины и огромные сборы (самые большие из всех пьес, какие только у нас ставились). Памятуя об этой внешней стороне дела, я и колебался (не без болезненного самолюбия): зачем это, мол, я буду занимать его этой вещью? Вас то есть.

Личное мое чувство никогда не было такое изъязвленное, как с этой пьесой[629]. Мысль, что я поспешил поставить пьесу, на несколько месяцев испортила мне жизнь. Десяток-другой восторженных излияний — даже среди лиц весьма почтенных — не только не окрыляли меня, а как-то еще больше конфузили. То, что пьеса не понята, я, конечно, ставил в вину только самому себе. А обидно. Очень уж я много вложил в нее! Остается, подражая Козьме Пруткову, внушать себе: «Не спеши!»

А Вашей пьесы все нет![630] Это ужасно. Недавно я схватился за бандероль, начал ее нервно разрывать, — оказалось — бланковая бумага из театра, так я ее и отшвырнул. А я уж собрался поручать Вашу пьесу к переписке лицам, никак не заинтересованным в преждевременной огласке содержания.

И книги еще не получил.

О деле нашем, то есть о том, чтобы Вам разрешили приехать в Москву, я уже начал переписку[631].

Не знаю, оттого ли, что мне очень этого хочется, или оттого, что отказ кажется мне чересчур диким, наконец, от крохотных остатков оптимизма, но я готов подержать пари, что Вы будете на репетициях Вашей пьесы.

Совершенно понимаю, что Вам не захочется писать для сцены, пока Вы не увидите своих пьес. И собираюсь даже особенно воспользоваться этим мотивом.

Я было думал, знаете что? Махнуть письмо прямо Президенту Академии. Благо он лично меня знает. Но, говорят, он за границей лечится от «нервов». В провинции даже прямо говорят о сумасшествии.

Снимки и рисунки пришлите мне по адресу: Ялта, гостиница «Россия», после 20 июля. Это будет вернее всего.

{266} О том, что «Мещан» играли в Житомире, я послал в «Новости дня». Эту газету, видите ли, очень читают в театральных кружках. Стало быть, молва облетит театры, и антрепренеры бросятся за разведками.

С большим интересом прочел Ваши замечания об Андрееве, но кое-что мне показалось не совсем так. «Бездна» не потому возбуждает неприятное чувство, что там есть изнасилование. Это было бы довольно мелко. И не потому, что пугает «мещанина». Скорее наоборот. Финалу рассказа нельзя поверить. Андреев не бессознательно же погрузил в одну и ту же «бездну» трех голодных негодяев и студента. И чем больше народа скажет: «этого не может быть», тем мне приятнее, потому что тем больше веры в обществе, что именно в таких случаях, какой рассказывает Андреев, скажется разница между голодным зверем и голодным юношей, который и сам и по генерации ушел от зверя. То, что Вы рассказали мне о казанском студенте, только подтверждает мою мысль, — потому что этот господин «еще через год застрелился». Непременно! Или застрелился, или сошел с ума.

Остается предположить, что Андреев не считает нужным рисовать своего студента кандидатом на сумасшедшего, не потому, что отрицает в нем болезненно извращенный мозг (случай патологии), а потому, что предоставляет читателю разбираться в этом. Пусть медики, педагоги, философы обдумывают, что это за случай, я же, мол, только рассказываю. При таком понимании рассказа, конечно, неосторожно навязывать Андрееву принцип «долой культуру» или что-нибудь в этом роде.