Избранные произведения

Пусть они кичатся своей наукой о человеческой душе, наукой, которая должна была процвести с течением времени, пусть, похваляясь ею, презирают древних и мнят себя намного превзошедшими их в поэзии. И мне известно: древние по части этой науки уступают нашим современникам, хотя наверняка меньше, чем иногда пытаются утверждать, ибо у них — например, у греческих трагиков — мы то и дело встречаем очевиднейшие доказательства на диво тонкого знания человеческой души, так что можно подумать, будто они не только не уступают нам, но и превосходят нас; однако нет сомнений, что тут мы все-таки берем верх. Но много ли пользы в том, что мы богаче древних поэтов по части знания самих себя, если мы не умеем употребить эти обильные богатства ни на что идущее в сравнение с тем, что делали древние со своими скудными богатствами? Если бы этот порок не появлялся естественным образом вместе с ростом богатства, я бы порадовался за наш век и не считал бы столь невероятным, что когда-нибудь — все равно когда — появится поэт, который, живописуя человеческую природу, намного превзойдет древних. А теперь именно многознание отнимает у нас естественность и способность подражать, как должны подражать поэты, а не философы и как делали это древние, между тем как мы повсюду показываем свои знания, столь обширные, что их трудно скрыть, и пишем трактаты в стихах, где говорят не вещи, а мы сами, не природа, а наука, где сама тонкость и изысканность живописи, само обилие острых и слишком глубоких сентенций, лишь изредка скромных и сдержанных и родившихся как бы сами собою, хотя и неотточенных, чаще же отчеканенных и вылощенных, словом, где всё и вся свидетельствует об одряхлении мира, которое так страшно видеть в поэзии, но которое хотят показать романтики и иже с ними, чтобы вместе со всяческим удивлением исчезло в нас и удивление перед чудовищными мнениями, явно запечатленными в современных стихах как их отличительный признак и потому с первого взгляда заметными и бросающимися в глаза. Кто говорит, что, сочиняя стихи, мы не должны с пользой применять наше знание самих себя, в котором мы ушли так далеко вперед? Будем применять его, и пусть каждый, хорошо зная самого себя, изобразит себя как живого; но, ради бога, не надо только показывать наше знание, если мы не хотим убить поэзию. Совершенно избежать этого зла очень трудно, но не невозможно; нужно только прилежно изучать тех поэтов, которые более скудные знания умели применить так, что без этого умения современным поэтам не принесут пользы и самые обширные знания.

Как пример той божественной естественности, с которой древние, как я сказал, умели изображать патетическое, довольно будет вспомнить хотя бы Петрарку, которого я не без оснований отношу к числу древних, ибо он равен им и, кроме того, был одним из первых поэтов в мире после долгого молчания средних веков. Я мог бы привести и еще бесчисленные примеры, но мне больше всего по душе следующие стихи Мосха[101], взятые из «Погребальной песни на смерть Биона, влюбленного волопаса»;

Увы! Укроп, и сельдерей зеленый,
И мальвы хоть и гибнут, но весною
Вновь оживают и цветут в садах,
А мы, такие сильные, большие
И мудрые, мы, люди, после смерти
В глубокой яме непробудным сном
Спим без конца и голосов не слышим.
И ты, под землю скрывшись, онемеешь:
Одним лягушкам дать решили нимфы
Дар вечных песен, но таких противных,
Что нет причин завидовать лягушкам

Еще одним примером этой бессмертной естественности может служить Вергилий, ибо этот поэт, несомненно, обладал такой живой и прекрасной чувствительностью, какой теперь обладают лишь немногие. Из многих божественно чувствительных мест у него я не могу не вспомнить рассказ об Орфее[102] в конце «Георгин» и не привести из него следующее сравнение:

Так Филомела, одна, в тени тополевой тоскуя,
Стонет, утратив птенцов, из гнезда селянином жестоким
Вынутых вдруг, бесперых еще; она безутешно
Плачет в ночи, меж ветвей свою несчастливую песню
 Знай повторяет, вокруг все жалобой скорбною полня.