Избранные произведения

Но тут Мариус неожиданно осекся и густо покраснел. Он забыл, что следовало дальше. Пальцы мальчика, механически совершавшие свою работу над носовым платком, нервно забегали теперь по книгам в поисках учебника Мадвига.

Фру Готтвалл стряхнула с себя сонное состояние. Она с тревогой следила за сыном, так как уже не раз видела его таким: что-то в нем вдруг останавливалось, и он становился словно невменяемым. Мать знала, что тут необходимо энергичное средство — немедленно отправить его спать.

Поэтому фру Готтвалл, схватив сына за руки, решительным тоном сказала:

— Ну нет, хватит на сегодня! Тотчас же ложись в постель. Я уверена, что завтра ты встанешь со свежей головой и тогда отлично вспомнишь то, что сейчас забыл.

Маленький Мариус, стараясь вырваться, упрашивал мать:

— Но я только на минутку взгляну в учебник! Я должен найти это слово! Я даже помню, на какой оно странице. Мамочка, пусти мои руки. Позволь мне перелистать учебник.

В больших испуганных глазах Мариуса была мольба, но фру Готтвалл держалась мужественно и с силой тащила сына в спальню.

В спальне она стала его раздевать. Он не сопротивлялся, но все время негромко бормотал латинские слова. Он бормотал эти слова даже засыпая. Его руки вздрагивали при этом. А голова была горячей и сухой.

Фру Готтвалл долго сидела у постели сына. Мрачные мысли обступили ее со всех сторон. Это были мысли, которые обычно бесцеремонно подходили к ней и глазели на нее, как на свою хорошую знакомую. Это были мысли об унижении, о стыде и раскаянии.

Но сегодня фру Готтвалл не слишком обратила на них свое внимание. Ее глаза не отрывались от маленького бледного личика. Какое, однако, измученное лицо у ее сына, и какая глубокая синева под его глазами!

Фру Готтвалл как-то раз пыталась поговорить с ректором об этой латыни, о том, что слишком много приходится сыну заниматься этим предметом. Конечно, такой разговор с ректором не был, вероятно, тактичным со стороны одинокой женщины. Тем более что ректор любил Мариуса именно из-за этой латыни. Да и латынь помогала Мариусу переходить из класса в класс.

Беседовала фру Готтвалл и со школьным врачом. Но он оказался принципиальным противником современной болтовни о перегрузке детей уроками. В его время школьники изучали латынь не в меньшей степени, и при этом их лупцевали розгами за каждую провинность. А сейчас вместо розог — баловство и предупредительность, при виде которых становится просто противно.

— Конечно, — сказал врач, — вашему сыну необходимо хорошее питание и прогулки на свежем воздухе. Что же касается латыни, то латынь тут ни при чем. Однако надрываться не следует ни в каком деле.

Да, и ректор и врач были очень доброжелательны к ней. Все это очень хорошо. Но все-таки странно, что ее маленький Мариус даже во сне поднял свою ручонку и трет свой висок.

III

На полугодовых экзаменах Абрахам поднялся на несколько мест выше, чем прежде. Но маленькому профессору Мариусу не помогла его латынь — он скатился вниз и стал последним учеником в классе. Даже Мортен Толстозадый оказался впереди него.

Учитель математики объявил маленькому латинисту, что если он в следующее полугодие не сделает чрезвычайных успехов, то не перейдет в четвертый класс и останется на второй год.

Абрахам был далеко не прилежным учеником, но ему помогла его педагогическая миссия — он тащил за собой Мариуса и волей-неволей приготовлял и свои уроки. Такая подготовка давалась ему легко: достаточно было один раз прочитать заданное. Мариус же, наоборот, все часы после школы, иной раз даже до самой ночи, зубрил уроки.

Теперь их классическое образование достигло наивысшей вершины: каждую неделю они имели девять часов латыни и пять часов греческого. Они теперь отложили в сторону Федра и Цезаря, чтобы укрепить свой ум речами Цицерона о старости. А после того как их молодые языки в достаточной мере поупражнялись в спряжении второго класса глаголов, они вместе с Ксенофонтом перекочевали в божественную Элладу.

Целый лес из чертополоха буйно разрастался в их молодых головах. Уже стерлось различие между тем, что было приятно учить, и тем, что было мучением. Теперь все становилось для них почти одинаковым, безразличным, однако расположенным в порядке того значения, какое придавала предмету школа.

Все, что в обучении могло непосредственно перекликаться с жизнью, с реальным миром, — все это в значительной мере отступало на задний план. На первое место выдвигались длинные вереницы мертвых слов о мертвых делах. Подчеркивались правила и перечень исключений из правил, которые вколачивались в восприимчивые мозги, чтобы на веки вечные занять там прочное место. Это были чужие звуки чужой жизни. Это была древняя пыль, которая обильно посыпалась всюду, где свежие ростки юности пытались подняться.