Избранные произведения

сказала:

– Мне не хочется идти с вами... До свидания, я пойду налево.

Он остановился, видимо, озадаченный.

– Почему? Тебе не нравится, что я так откровенно говорю?

Лучше прикрашивать и врать?

217

– Очень жаль, что у вас нет ничего, что не нуждалось бы в

прикрашивании.

– Что ж поделаешь-то,– сказал он, как бы не сразу поняв, что

я сказала.– Ну, что же, в таком случае до свидания. Только зря,–

прибавил он, задержав мою руку в своей...– Зря,– и, бросив мою

руку, пошел, не оглядываясь, к своему дому.

Этого я тоже не ожидала. Я думала, что он не уйдет.

Я остановилась на углу бульвара и посмотрела кругом. Была

одна из тех майских ночей, когда кажется, что все кругом тебя

живет неповторимой жизнью.

На небе в теплом мглисто-желтом свете стояла полная луна с

легкими хлопчатыми облаками. Неясные, призрачные дали

терялись в мглистом полусвете над крышами домов, дворцов и

кремлевских башен. И редкие огни летних улиц точно были

ослеплены светом луны.

И везде – в темноте под деревьями и на ясно освещенной

площадке сквера перед собором – веселые группы молодежи,

отдельных парочек, сидящих на решетчатых садовых

диванчиках глубоко под низкими, кругло остриженными

деревьями и кустами сирени.

Слышен говор, смех, виднеются вспыхивающие огоньки

папирос, и кажется, что все эти люди заряжены, переполнены

возбуждающей теплотой этой ночи, и нужно, не теряя ни одной

минуты, с упоением вдыхать аромат ее.

И когда тебе нечем ответить этой ночи, когда в тебе пустота и

унылое одиночество, когда все вместе и только ты одна,– тогда

ничего не может быть хуже и тоскливее.

Всего несколько минут назад его присутствие было для меня

безразлично. А с того момента, как я увидела, что он так

смотрел на ту даму, я вдруг почувствовала какую-то боль,

беспокойство, близость слез, потерю всякой воли, и мне уже не

нужно было ничего, кроме того только, чтобы он был со мной.

Одним словом – ты не осудишь меня,– мне было невыносимо

чувствовать себя среди этого весеннего праздника природы

какой-то отверженной, выброшенной из общего хора.

Не отдавая себе отчета, я повернулась и быстро пошла по

направлению к его дому.

III

218

Я шла, все ускоряя шаги, с одной мыслью, что я опоздаю, он

уйдет, и я останусь одна. А главное – наша встреча так нелепо

оборвалась, и я почти грубо оттолкнула от себя человека, не

сделав никакого усилия для того, чтобы повлиять на него в

хорошую сторону.

Мне пришла в голову мысль, что я, не прилагая усилия в

этом направлении, поступаю точно так же, как мы поступаем с

окружающей нас обстановкой, когда не делаем ничего для ее

улучшения. Значит, я хочу получить лучшее без малейшей

затраты энергии для этого.

Я вошла в темный подъезд старого каменного дома, откуда

пахнуло, после теплого, точно гретого воздуха майской ночи,

еще зимним холодом непрогревшихся стен.

Это такой подъезд, каких еще много в Москве и теперь:

немытые много лет пыльные стекла входных дверей с остатками

приклеенных объявлений, грязная затасканная лестница с

пылью, окурками, с карандашными надписями.

Он совершенно не ожидал увидеть меня. И, видимо,

готовился сесть за работу. У стены стоял сколоченный из тонких

досок узенький стол, похожий на козлы-подмостки, которыми

маляры пользуются при окраске стен. Над столом была

электрическая лампочка на спускающемся с потолка шнуре,

притянутая со средины комнаты и прикрепленная к гвоздю в

стене над столом.

– О, да ты герой! – воскликнул он.– Передумала, видно? Тем

лучше.

Он, засмеявшись, подошел ко мне и взял за руку. То ли он

хотел ее поцеловать, то ли погладить, но не сделал ни того ни

другого.

– Мне неприятно, что мы поссорились,– сказала я,– и мне

захотелось это загладить.

– Ну, чего там заглаживать. Постой, я повешу записку на

дверь, а то ко мне могут прийти.

Он, стоя у стола, написал записку и вышел, а я, оставшись

одна в комнате, обвела ее взглядом.

Эта комната имела одинаковый характер с лестницей: на

полу валялись неподметенные окурки, клочки бумаги,

виднелись следы понатасканной со двора сапогами пыли, все

стены исписаны номерами телефонов, или росчерками

карандаша. У стен так же, как и у нас в общежитии, смятые

219

непокрытые постели, на окнах – грязная неубранная посуда,

бутылки из-под масла, яичная скорлупа, жестяные чайники.

Я чувствовала себя неловко, никак не могла придумать, что я

ему скажу, когда он войдет, а ничего не сказать было неудобно,

так как это могло придать совершенно другой оттенок моему

посещению.

И тут мне сейчас же пришла мысль, зачем он, в самом деле,

пошел вешать записку на дверь? Что такого, если бы кто-нибудь

и пришел?

Я вдруг поняла, зачем. У меня при этой мысли потемнело в

глазах и перехватило дыхание. Я напряженно с бьющимся

сердцем прислушивалась, подошла к окну. Хотела было убрать с

подоконника бутылки и папиросные коробки, чтобы можно