Избранные произведения. IV том

Порой, устав от психического напряжения, Брайан Дракман впадал в меланхолию, становился угрюмым и раздражительным. Все было не по нему. Если ночь была холодной, он хотел, чтобы она была теплой, если, наоборот, теплой, хотел, чтобы была холодной. Мороженое было чересчур сладким, а подсоленные кукурузные палочки — слишком солеными, шоколад — слишком уж шоколадным. Одежда, даже любимый шелковый халат, невыносимо раздражала кожу, но без нее он чувствовал себя удивительно уязвимым и несчастным. Он не мог находиться дома и одновременно не желал никуда выходить. Глядел на себя в зеркало, и то, что там видел, не радовало его, а когда стоял перед бутылями, в которых плавали глаза, ему казалось, что они, вместо того чтобы смотреть на него с обожанием, смеются над ним.

Зная, что должен непременно заснуть, чтобы восстановить растраченную энергию и поднять жизненный тонус, он не желал этого делать, так как ненавидел мир сновидений с тою же страстью, с какой презирал мир действительности.

И чем больше росло недовольство, тем более раздражительным и неудовлетворенным он становился. Выхода же этому своему раздражению Брайан не находил, так как в священном его убежище на берегу океана не было никого, на ком он мог бы сорвать свой гнев. Раздражение перерастало в злобу. Злоба — в слепую ярость.

Слишком утомленный и разбитый физически, чтобы чем-то занять себя и тем самым рассеяться и отвлечься, он сидел нагишом в черной своей постели, опершись спиной о затянутые в черные шелковые наволочки подушки, и весь отдавался клокотавшей в нем ярости. Сжав пальцы в кулаки, он стискивал их все сильней и сильней, пока ногти не впились в кожу, пока мускулы на руках не заныли от напряжения. Тогда он стал немилосердно колотить себя кулаками сначала по бедрам, потом по животу, потом по груди. Накручивая на палец пряди волос, дергал их с такой силой, что из глаз ручьями текли слезы. Глаза. Согнув крючками пальцы и сдавив ими веки, Брайан попытался призвать все свое мужество, чтобы выдавить себе глаза, выцарапать их ногтями, в кашицу растереть их между пальцами.

Он и сам не отдавал себе отчета, почему так страстно стремился ослепить себя, но желание это было непреодолимым. Он словно обезумел. Запрокидывая голову, Брайан кричал от боли, метался на черной постели, сучил ногами и молотил по ней кулаками, визжал и плевался, исступленно орал и ругался последними словами с такой страстью, бешенством и злобой, что, казалось, сам дьявол явился из преисподней и вселился в него. Он проклинал весь мир и самого себя, но больше всех проклинал он эту стерву, породившую его, эту глупую, ненавистную суку, давшую ему жизнь. Свою мать.

Мать.

Гнев неожиданно обратился в трепетную жалость к себе, и яростные крики и истошные, полные ненависти вопли сменились бурными слезами. Он свернулся калачиком, уткнув нос в грудь и обхватив руками свое истерзанное и разбитое тело, и весь содрогался от рыданий, отдаваясь горю с той же исступленностью, с какой ранее отдавался гневу и ярости.

Как же это несправедливо, то, что должно было с ним произойти! На пути к СТАНОВЛЕНИЮ его не сопровождали ни любящий брат, ни умный, чуткий и добрый отец-плотник, ни кроткая, милосердная мать. Иисус, когда СТАНОВИЛСЯ Богом, ощущал на себе любовь и заботу Марии. Рядом же с ним нет Мадонны, сияющей Богоматери. Только злобствующая старая фурия, очерствевшая душой и истощившая себя своей неутолимой жадностью все ухватить, всегда потворствовавшая своим желаниям и порокам, отвернувшаяся от него и отвергнувшая его с презрением и ненавистью, не умевшая и не желавшая дать ему счастье. Ах, до чего же несправедливо, незаслуженно, неправедно, что ему предстоит СТАТЬ богом и переделать мир по-своему без умиленно взирающих на него учеников, как это было у Иисуса, без любящей, нежной, кроткой матери, какой была Мария, царица ангелов. Постепенно тяжкие рыдания стихают. Перестают литься слезы, высыхает лицо. Он лежит жалкий, несчастный и одинокий. Тело ноет и просит отдыха, его клонит ко сну…

Со времени последнего сна Брайан создал голема, чтобы уничтожить Рикки Эстефана, другого, чтобы привязать серебряную пряжку к зеркалу заднего обзора в «Хонде» и изобразил из себя чародея-волшебника, сотворив из песка летающего ящера, и изготовил еще одного голема, чтобы устрашить героя-полицейского и его боевую подругу.

Применил свое САМОЕ МОГУЧЕЕ И ТАЙНОЕ ОРУЖИЕ, чтобы наполнить кухонные шкафчики Рикки Эстефана пауками и змеями, вставить головку разбитой статуэтки в кулак Конни Галливер и едва не свести Лайона с ума, трижды вернув его на кухню и усадив на один и тот же стул в различные позы самоубийцы.

Брайан хихикнул, вспомнив, каким совершенно потерянным и испуганным было лицо Гарри. Глупый, никчемный фараон. Герой сраный. Небось, чуть в штаны не наложил от страха. Брайан снова удовлетворенно хмыкнул. Перевернулся на живот и спрятал лицо в подушки, так как его начинал давить смех. Чуть в штаны не наложил. Тоже мне герой.