Избранные произведения о духе законов

Еще одно следствие связей, которые душа устанавливает между предметами Жизни на лоне природы, которую вел человек в начале своей истории, мы обязаны радостным тоном повествования всей мифологии, ее удачными описаниями, наивными событиями, благосклонными божествами, всем этим ароматом прошлого, достаточно отличного от наших дней, чтобы о нем мечтать, но не слишком отдаленного, чтобы казаться неправдоподобным, и, наконец, этой смесью страстей и покоя. Нам нравится воображать Диану, Пана, Аполлона, нимф, леса, луга, источники. Если бы первые люди жили, как мы, в городах, поэты сумели бы изобразить лишь то, что мы ежедневно наблюдаем с беспокойством и отвращением: скупость, тщеславие и мучительные страсти. Поэты, описывающие жизнь на лоне природы, говорят нам о золотом веке, т. е. о времени, еще более счастливом и спокойном, о котором они сожалеют. Об утонченности Утонченные люди это те. у которых к каждому представлению или восприятию присоединяется много дополнительных представлений или восприятии. Люди примитивные испытывают только одно ощущение: их душа неспособна ни соединять, ни разлагать. Они ничего не прибавляют к тому, что дано им природой, и ничего не отбрасывают. Наоборот, люди утонченные сами создают в любви большинство ее наслаждений. Поликсен и Апиций испытывали за столом массу удовольствий, незнакомых заурядным едокам. И те, кто умеет судить со вкусом о произведениях человеческого ума, испытывают и создают себе бесчисленное множество ощущений, неизвестных другим людям. О неуловимом Иногда в людях и предметах заключена незримая прелесть, естественное очарование, которое пришлось назвать неуловимым, ибо оно не поддается определению. Мне кажется, что это впечатление основано главным образом на неожиданности. Нас удивляет, например, что женщина, которая нам нравится, оказалась привлекательнее, чем мы ожидали; мы приятно удивлены тем, что ее недостатки стушевались: их видят наши глаза, но в них уже не верит сердце. Вот почему некрасивые женщины очень часто обладают обаянием, почти не встречающимся у красавиц. Действительно, в отношении красивой женщины зачастую получается-обратное тому, чего мы от нее ожидали: она начинает казаться менее очаровательной; сперва сна поразила нас с хорошей стороны, затем - с дурной. Но хорошее впечатление поблекло, а дурное - свежо, поэтому красивые женщины редко возбуждают сильную страсть, почти всегда достающуюся на долю тех, кто наделен обаянием, т. е. качеством, которого мы не ожидали и не имели основания ожидать. Роскошные наряды редко придают очарование, зато этим свойством обладает подчас-одежда пастушек. Мы восхищаемся величественными драпировками Паоло Веронезе 148, но нас трогают простота Рафаэля и чистота Корреджио. Паоло Веронезе много обещает и дает то, что обещал. Рафаэль и Корреджио обещают немного, но много дают, и это нас больше привлекает. Обаяние чаще заключается в уме, чем в лице, так как красота лица обнаруживается сразу и не таит ничего неожиданного; но ум раскрывается лишь понемногу, когда сам человек этого желает, и в той мере, в какой он этого желает. Ум можно скрыть с тем, чтобы проявить лишь впоследствии и создать ту неожиданность, которая порождает обаяние. Обаяние бывает реже свойственно чертам лица, чем мимике и движениям, так как последние постоянно меняются и могут ежеминутно создать неожиданность; словом, женщина может быть красивой только на один лад, а хорошенькой на 100 тысяч ладов. Как среди цивилизованных, так и диких народов закон обоих полов установил, что мужчина будет домогаться, а женщина только снисходить к нему; поэтому обаяние свойственно главным образом женщинам. Ввиду того что они должны все защищать, им приходится все скрывать; малейшее слово, малейший жест все, что проявляется и находит свое свободное выражение, не нарушая их основной добродетели, становится очарованием. И такова мудрость природы: то, что не имело бы значения без закона стыдливости, становится бесконечно цепным с тех пор, как этот благословенный закон составляет счастье человечества. Ни натянутость, ни аффектация не могут нас обмануть, поэтому очарование заключается не в натянутых или аффектированных манерах, а в известной свободе или непринужденности, находящейся между этими двумя крайностями; и мы бываем приятно удивлены, когда люди умеют избежать обоих подводных камней. Казалось бы, естественные манеры должны быть наиболее обычными, но это не так: воспитание, стесняя человека, заставляет его терять врожденную естественность, и мы бываем очарованы, когда видим ее проявление. Ничто так не нравится нам в убранстве, как та небрежность или даже беспорядок, который скрывает старания, обусловленные не аккуратностью, а лишь тщеславием. И умный человек только тогда бывает обаятелен, когда его слова кажутся естественными, а не надуманными. Говоря что-нибудь, стоившее вам известного умственного усилия, вы можете доказать лишь наличие ума, но не его обаяние. Чтобы обаяние проявилось, необходимо самому не замечать своего ума; но зато другие, которым ваша кажущаяся безыскусственность и простота не обещали ничего особенного, будут приятно удивлены подобным открытием. Итак, обаяние не приобретается; чтобы его иметь, надо быть безыскусственным. Но разве можно выработать безыскусственность? Один из прекраснейших вымыслов Гомера - это миф о поясе Венеры, от которого зависело ее искусство нравиться. Он дает почувствовать с особой силой все волшебство, всю власть обаяния, которое словно дано человеку невидимой силой и не зависит даже от красоты. Между тем этот пояс мог быть дан только Венере. Он не подошел бы к величественной красоте Юноны, ибо величие требует известной важности, т. е. внушительности, которая не вяжется с непосредственностью обаяния. Он не подошел бы к гордой красоте Паллады, ибо гордость несовместима с мягкостью обаяния и к тому же часто может быть заподозрена в аффектации. Нарастание удивления Понятие о великой красоте появляется тогда, когда какой-нибудь предмет вызывает сначала незначительное удивление, а затем это удивление не исчезает, а, наоборот, нарастает и обращается в восхищение. Картины Рафаэля не производят с первого взгляда особого впечатления: художник настолько хорошо подражает природе, что сперва бываешь так же мало удивлен, как и при виде самого оригинала, в котором нет ничего неожиданного. Что же касается какого-нибудь менее талантливого живописца, то необычайная экспрессия, слишком яркий колорит, причудливость поз поражают в его произведениях с первого взгляда, потому что мы не привыкли встречать их в жизни. Можно сравнить Рафаэля с Вергилием 149, а венецианских живописцев со свойственной их фигурам искусственностью поз с Луканом. Вергилий, более естественный, не производит вначале особого впечатления, чтобы лишь сильнее поразить впоследствии. Лукан, наоборот, поражает вначале, а затем это впечатление слабеет. Пропорциональность знаменитого собора св. Петра такова, что сперва он не кажется громадным, так как вначале мы не знаем, из чего следует исходить, чтобы судить о его размерах. Будь он уже, мы были бы поражены его длиной; будь он короче, нас удивила бы его ширина; но постепенно мы начинаем понимать, насколько он велик, и наше удивление становится все сильнее. Собор св. Петра можно сравнить с Пиренеями: пытаясь их измерить, взор открывает за горами новые горы и все более теряется в пространстве. Нередко случается, что мы испытываем удовольствие, когда не можем разобраться в своем чувстве и видим предмет, совершенно отличным от того, каким мы его себе представляли. Это порождает чувство удивления, которое мы не в силах побороть. Приведем пример. Купол собора св. Петра огромен. При виде Пантеона - самого большого римского храма того времени Микеланджело сказал, как известно, что желает создать подобный, поместив его в воздухе. Итак, он построил по этому образцу купол собора св. Петра, но сделал пилястры столь массивными, что, возвышаясь, подобно горе, над головой, купол все же кажется легким для созерцающего его глаза, Мы колеблемся между тем, что видим, н тем, что знаем, и испытываем удивление перед этим сооружением, одновременно огромным и легким. О красоте, являющейся результатом известного душевного смятения Мы испытываем нередко удивление, когда не можем согласовать то, что видим сейчас, с тем, что уже видели раньше. В Италии есть большое озеро, называемое Маджиоре (/7 /ао Маюге); это - море в миниатюре, берега которого совершенно пустынны. В 15 милях по направлению к его середине лежат два острова, достигающие около четверти мили в окружности; их зовут Борромейскими островами. По-моему, это прелестнейший уголок в мире. Мы бываем поражены подобным романтическим контрастом и с удовольствием вспоминаем удивительные приключения романов, когда после скитаний по скалам и бесплодным долинам путники оказываются в феерически прекрасной местности.