Была поздняя осень. Караваны ходили днем, а ночью отдыхали. Верблюжата совали морды в корытце, а потом по-птичьи закидывали головы, напрягали длинные мохнатые шеи и, видимо, наслаждались, что по ним холодными комками движется вода. Нынешняя вода колодца показалась мне слишком пресной, почти дождевой.
И, лишь отойдя от колодца, вдыхая теплую пыль и запах дыма, я почувствовал во рту едва заметную горечь, знакомый привкус моей кочевой юности.
ПРИВИВКА
Прежде чем попасть во владение саков, среднеазиатских скифов, нужно совершить некий обряд. Без этого в степь не пустят.
Важная жрица в белом одеянии, какое обычные женщины не носят, берет священный ножик, непохожий на простые ножи, тонкий, светлый с ромбическим наконечником. Каждый, кто едет в степь, должен обнажить руку до плеча, женщина сделает ему надрез на коже, магическое клеймо в виде решетки, и смажет его каким-то зельем.
«Обычное колдовство, — подумал бы скиф, увидя, как делается противочумная прививка. — Правда, эти люди что-то слишком берегут себя. Могли бы, например, разрезать кожу как следует, до крови, а потом слизать кровь друг у друга. Так делали мидяне и лидийцы, вступая в союз. А еще лучше выдавить кровь в чашу с вином и пустить чашу по кругу. Таков наш, скифский, обычай. Лучшего способа привить дружбу и скрепить клятву, пожалуй, еще не придумано». Словом, счел бы наш приход на санэпидстанцию вполне разумным и своевременным поступком.
КЛАД
Кладов археологи обычно не находят. Они их даже не ищут. Клады открываются случайно. Так сказать, вне плана.
За все время, пока я езжу на раскопки, мне лишь однажды пришлось увидеть клад. Его нашли саперы, когда рыли котлован, и передали нам. Куча потемневших и позеленевших монет. Почти ничего на них не разберешь.
Наш нумизмат по ночам разводил кислоты, перекладывал монеты из тазика в тазик. И на металлических кружках проступали профили, гербы, цифры, буквы. А сквозь них тускло просвечивала чья-то судьба.
Клады… Их откапывает счастливый случай, а зарывает в землю неотвратимая беда.
Замки, засовы, кованые сундуки превращаются из преданных слуг в невольных предателей. Они уже не прячут богатство, а, наоборот, выдают его. Богатство жжет руки и грозит смертью.
И тогда иной человек, не дождавшись незваных гостей, грабит самого себя. Он сам опустошает свои ларцы и сундуки. Делается это украдкой, втайне, лучше всего ночью. Ну точно так же, как поступали воры в доброе мирное время.
Крадется человек из теплого дома в темный лес: там теперь не так страшно, как под собственной крышей.
Человек выбирает поляну, находит приметное дерево, отсчитывает шаги и принимается за дело. Кажется, будто он роет могилу. Но от этого ему делается веселей: он хоронит страх.
Кажется, будто он садовник. Он сажает в землю надежду. Но от этого становится еще тревожней: надежда хрупка. Вот бы самому зарыться в землю, перележать в ней лихие времена. Но человеческая плоть — не серебро, даже не медь. Ее приходится хранить иначе.
И человек выходит из леса к людям, в их бурный мир. Выходит только для того, чтобы уцелеть, переждать, сохранить себя для клада, который так уютно и надежно покоится в земле.
СВЯЩЕННЫЕ ГОРЫ
Султануиздаг обозначен на больших школьных картах безымянным коричневым пятнышком справа от Амударьи. Река, родившаяся на Памире, прежде чем разветвиться перед Аралом, вдруг входит в теснину, встречая перед собой зазубренные черные, серые и синеватые камни. И если бы река помнила свою высокогорную ледяную родину, то каким игрушечным показался бы ей этот хребет.
Никогда не думал, что именно эти горы будут первыми горами в моей жизни, что именно их я буду долгие месяцы видеть на горизонте или поблизости, их буду пересекать по пути на раскопки и с раскопок. Не Кавказ, не Урал, не Алтай, не Крымские горы, а этот затерянный в пустыне хребет, чьи зубцы дотягиваются лишь до пометки в триста метров над уровнем моря. И все же эта настоящая горная страна, хотя ее можно объехать на машине меньше чем за сутки. И как всякие горы, связывающие землю и небо, и эти горы несут в себе красоту, величие, тайну, хранят легенды и считаются в народе священными.
Горы носят имя мусульманского святого Султанвейса, которого народ почтительно величает дедушкой Султаном — Султан-Баба. Половину своей жизни Султан-Баба стоял здесь на коленях и молил Аллаха простить людей. В конце концов Бог внял его горячим и настойчивым мольбам. Но простил Он только половину человечества и не указал какую. Потому-то хорошие и плохие люди, прощенные и непрощенные, в этом мире перемешаны и не так-то легко отличить одних от других.